Тысяча и одна ночь. В 12 томах

Так вот в день назначения Ахмеда Коросты и Гассана Чумы на должности начальников стражи молодая Зейнаб услышала, как глашатай извещал о том народ, и сказала матери своей:

— Смотри-ка, мать! Каково! Этот мошенник Ахмед Короста, он ведь беглецом явился в Багдад, его выслали из Египта, и каких только дел он не натворил здесь с тех пор! И он так прославился, что халиф только что назначил его начальником стражи, своей правой рукой, а товарища и подельника его Гассана Чуму — начальником стражи, своей левой рукой. И для каждого из них будет денно и нощно накрыт стол во дворце халифа, и будет у них своя стража, и по тысяче динаров будут они получать ежемесячно и пользоваться почестями и преимуществами. А мы, увы, сидим у себя дома, без должности и забытые всеми, нет нам ни почести, ни славы, и никто не заботится о нашей участи.

И старуха кивнула головой и сказала:

— Да, клянусь Аллахом, дочь моя!

Тогда Зейнаб сказала ей:

— Вставай же, мать, и придумай какой-нибудь способ, чтобы мы могли прославиться, или проделку, которая доставила бы нам такую известность в Багдаде, чтобы слух о ней дошел до халифа и он вернул бы нам содержание и преимущества нашего отца!

Когда Зейнаб Плутовка сказала эти слова матери своей Далиле Пройдохе, та ответила:

— Клянусь твоею головою, о дочь моя…

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

ЧЕТЫРЕСТА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она сказала:

О дочь моя, клянусь твоею головою, обещаю тебе сыграть в Багдаде шутку первого сорта, которая превзойдет все проделки Ахмеда Коросты и Гассана Чумы!

И тем же часом закрыла она лицо свое покрывалом, оделась бедной суфией[34], надела широкое одеяние с такими длинными рукавами, что они доходили до самых пят, и подпоясалась широким шерстяным поясом; затем взяла она кувшин, наполнила его водой до самого горла и положила три динария в горло кувшина, которое заткнула пробкой из пальмового волокна; потом навесила она на него несколько рядов толстых, тяжелых, как вязанка дров, четок и взяла в руки маленькое знамя, сшитое из красных, зеленых и желтых тряпок, — такое, как носят нищенствующие суфии; и, нарядившись таким образом, она вышла из дому, громко восклицая: «Йа Аллах! Йа Аллах!» Молилась же она только на словах, между тем как сердце ее плутало в полях Иблиса, а мысли были заняты придумыванием опасных и бесчестных проделок.

И пошла она по всем кварталам города, переходя из одной улицы в другую, и шла она до тех пор, пока не достигла тупика, вымощенного мрамором, выметенного и политого; в глубине его виднелась большая дверь, а над ней — великолепный алебастровый карниз, на пороге же сидел опрятно одетый привратник-магрибинец[35]. Дверь эта была из сандалового дерева, на ней были бронзовые кольца и висел серебряный замок. Дом же принадлежал начальнику стражи халифа, человеку весьма уважаемому и владельцу большого имущества, движимого и недвижимого, получавшему, сверх того, и большое содержание, но это был человек очень грубый и невоспитанный, и звали его Мустафа Бич Улиц, так как у него удары всегда предшествовали слову. Он был женат на прелестной молодой женщине, которую очень любил и которой поклялся в первую же брачную ночь никогда не брать второй жены, пока жива первая, и никогда ни на один час не уходить ночью из дому. И так было до того дня, когда Мустафа Бич Улиц, отправившись однажды в диван, увидел, что при каждом эмире был сын, а то и два. И в этот самый день пошел он в хаммам, посмотрелся в зеркало, увидел, что в бороде его несравненно более белых волос, чем черных, и сказал себе: «Неужели Тот, Кто уже взял у тебя отца, не наградит тебя наконец сыном?»

А затем он, в самом дурном расположении духа, пошел к супруге своей, сел на софу и не взглянул на жену и не промолвил ни слова. Тогда она подошла к нему и сказала:

— Доброго вечера тебе!

Он же ответил:

— Ступай прочь! С того дня, как увидел я тебя, я уже не видал ничего хорошего!

Она же спросила:

— Это как же?

Он сказал:

— В первую ночь проникновения в тебя ты заставила меня поклясться, что не возьму я другой жены. И я сдержал свою клятву. Сегодня же я видел в диване, что у каждого эмира есть сын, а у некоторых и два, и тогда мне пришла мысль о смерти; это очень огорчило меня, так как у меня нет ни сына, ни даже дочери. Мне же известно, что забывается тот, кто не оставляет потомства. Вот почему я не в духе, о бесплодная, о почва каменистая и неплодородная!

На эти слова молодая женщина ответила, краснея:

— Не пристало тебе говорить так. Имя Аллаха во мне и вокруг меня! Не за мною дело. Не моя это вина. Я так много употребляла трав, и пряностей, и корней против бесплодия, что протерла и разбила несколько ступок, в которых растирала и толкла все эти лекарственные средства. Не я, а ты виновник. Ты просто бесплодный мул без всякой добродетели, и твои яйца без семени нужной консистенции, и это они бесплодны.

Он же ответил ей:

— Хорошо, но когда вернусь из своего путешествия, то непременно возьму вторую жену!

Она же сказала:

— Судьба и доля моя в руках Аллаха!