Тысяча и одна ночь. В 12 томах

— Клянусь в этом перед вами обоими!

Тогда Аджиб и евнух вошли в лавку, и Бадреддин предложил им фарфоровую чашу, наполненную восхитительным блюдом из зерен граната. И Аджиб сказал ему:

— Садись и ешь с нами! Быть может, Аллах увенчает успехом наши розыски!

И Гассан исполнился радости и сел против них. Но все это время он не мог оторвать глаз от Аджиба, и он смотрел на него с таким упорством, что Аджиб наконец смутился и сказал:

— Клянусь Аллахом, ты тяжелый и неприятный человек! Я уже раньше упрекнул тебя в этом! Перестань же рассматривать меня с таким упорством и пожирать меня глазами!

На эти слова Бадреддин отвечал следующими стихами:

Глубоко в сердце от тебя скрываю
Одну я тайну, мысль одну свою,
Что передать словами не могу я!
О ты, пред кем в смущении луна
Спешит укрыться, гордое светило;
Пред кем бледнеет алая заря,
Внемли, внемли мне, образ лучезарный!
Тебе безмолвно поклоняюсь я,
Сосуд избранный, и мои молитвы
Все горячей, прекрасней с каждым днем!
И вот теперь я таю, весь пылая!
Клянусь тебе, мой рай — в твоих чертах!
И я умру от этой страстной жажды;
Твои лишь губы могут утолить
Такую жажду; освежить ты можешь
Ее мученья — медом уст своих!

После этих строк он произнес еще другие, столь же прекрасные, но в другом духе и уже обращаясь к евнуху. Потом, когда гости насытились, Гассан поспешил принести им все необходимое для омовения рук; и он подал им хорошенький медный рукомойник и полил им на руки душистую воду и обтер им руки красивым утиральником из яркой шелковой материи, висевшим у его пояса. Потом он окропил их розовой водой, которую он приберегал для торжественных случаев на самой верхней полке в своей лавке. Но этим не ограничилась его заботливость. Он вышел на минуту из лавки и вернулся с двумя кувшинами, наполненными шербетом из розовой воды с мускусом, и подал каждому из них по кувшину и сказал им:

— Благоволите выпить это! Вы довершите этим ваше снисхождение!

Тогда Аджиб взял кувшин и стал пить из него и потом передал его евнуху, который также отпил из него и потом снова передал кувшин Аджибу, и так они чередовались, пока не напились так, как никогда в жизни. После этого они поблагодарили пирожника и поспешили уйти, чтобы поспеть в стан до захода солнца.

И, придя в стан, Аджиб поспешил поцеловать руку у своей бабушки и у своей матери Сетт эль-Госн. И бабушка поцеловала его и вспомнила о своем сыне Гассане Бадреддине, и долго плакала и вздыхала и наконец произнесла следующие строки:

Когда бы я не верила, что снова
Всех разлученных съединит судьба,
Я б никогда надеяться не смела,
Когда ушел ты, видеть вновь тебя!
И поклялась я, что не зародится
Во мне любовь иная, чем к тебе.
И был Аллах свидетель этой клятвы.
Он знает тайны всех людских сердец!

Потом она сказала Аджибу:

— Дитя мое, скажи, где ты гулял сегодня?

И он отвечал:

— Я был на базаре Дамаска.

И она сказала:

— Тогда ты, вероятно, очень голоден!

И она встала и принесла ему фарфоровую чашу, наполненную столь прославленной смесью из зерен граната с сахаром и миндалем, тем восхитительным блюдом, в котором она была очень искусна и которому она обучила своего сына Бадреддина, когда он был еще ребенком, в Басре.

Она сказала также и рабу Саиду:

— Ты можешь есть это вместе с твоим господином Аджибом.

При этом евнух подумал: «Клянусь Аллахом, у меня поистине нет никакого аппетита! И я не мог бы проглотить ни одного кусочка!»

Однако он сел рядом с Аджибом.

Что же касается Аджиба, то и его желудок был переполнен всеми теми вещами, которые он ел и пил у пирожника. Однако он взял кусочек и попробовал его, но он был не в состоянии проглотить его, до того он был пресыщен. И ему показалось, что пирожное недостаточно сладко, хотя, разумеется, это было неверно, просто он был сыт по горло. И вот, делая гримасу отвращения, он сказал своей бабушке:

— Право, оно невкусно, бабушка!

Тогда бабушка рассердилась и сказала:

— Как, дитя мое, ты осмеливаешься утверждать, что я плохо готовлю? Неужели же ты не знаешь, что во всем мире нет никого, кто мог бы сравниться со мною в искусстве приготовления пирожных и сластей, кроме разве Гассана Бадреддина, моего сына и твоего отца, который, впрочем, научился у меня этому искусству.

Но Аджиб отвечал ей: