Тысяча осеней Якоба де Зута

Ториносима, то скрываясь из виду, то снова показываясь над волнами, мало-помалу тает вдали за кормой по правому борту. Капитан, лейтенант и предатель погружены каждый в свои мысли. Над водой носятся крачки и буревестники. Бьет четвертая склянка первой «собачьей вахты», и матросы, кому заступать на следующую вахту, без промедления выбираются на палубу – по кораблю уже разнеслась весть, что капитан вышел из своей каюты. Сменившиеся спускаются вниз: у них два часа на починку одежды и прочие личные дела.

К югу в небе над горизонтом приоткрывается янтарный прищуренный глаз.

– Гляньте, сэр! – по-детски кричит Ховелл. – Два дельфина!

Пенхалигон видит только вздымающиеся грифельно-серые волны.

– Третий! Красавец! – Ховелл тычет пальцем, хочет еще что-то крикнуть, но обрывает себя. – Ушли.

– Ну, до обеда, – говорит ему Пенхалигон, направляясь прочь.

– Ах, «обед», – по-английски повторяет Сниткер и показывает жестами, будто пьет.

«Боже, дай мне терпения. – Пенхалигон с трудом выдавливает скупую улыбку. – И кофе!»

* * *

Казначей выходит из каюты. Он только что занес в расчетную книгу назначенные за сегодняшний день штрафы. От его зудящего голоса и отдающего покойницкой дыхания у Пенхалигона в голове поселяется боль, под стать той, что в ноге. «Хуже нет, чем вести дела с казначеем, – говаривал когда-то, много лет назад, его покровитель капитан Голдинг, – разве только одно: самому быть казначеем. На судне всегда необходим тот, кого все дружно ненавидят. Лучше пусть это будет он, а не ты».

Пенхалигон допивает шершавый осадок. «Кофе обостряет ум, – думает он, – зато разъедает кишки и придает силы моему давнему врагу». С тех пор как они покинули остров Принца Уэльского, стала очевидной неприятная правда: у него начинается второй приступ подагры. Первый случился прошлым летом в Бенгалии. Жара была чудовищная, и боль чудовищная. Две недели он не мог вытерпеть даже легкого прикосновения хлопчатобумажной простыни к ноге. Первый приступ этой болезни можно с шуточками списать на ритуал инициации, но после второго рискуешь заработать прозвище «подагрический капитан» и лишиться всяких надежд на продвижение в Адмиралтействе. «Ховелл, быть может, и подозревает, – думает Пенхалигон, – но высказать свои подозрения вслух не посмеет: на флоте полно первых лейтенантов, не получивших продвижения по службе из-за преждевременной утраты покровителя». Хуже другое – вдруг Ховелл соблазнится и перескочит на корабль другого, резвоногого капитана, а Пенхалигон лишится своего лучшего офицера и в будущем – капитана, который был бы у него в долгу. Второй лейтенант Абель Рен, с хорошими связями благодаря женитьбе на беспощадной дочке коммодора Джоя, радостно облизнется на внезапно открывшуюся вакансию.

«Стало быть, – заключает Пенхалигон, – я вынужден бежать наперегонки с подагрой. Если в этом году захвачу голландскую медь и факторию и с Божьей помощью вскрою ларчик Нагасаки раньше, чем подагра меня свалит, будущее мое обеспечено – и в финансовом, и в политическом отношении». А иначе Ховелл или Рен припишут себе успех и с медью, и с факторией, или же вся затея вообще провалится и Джон Пенхалигон вернется домой, в полную безвестность – пенсия двести фунтов в год, да и те выплачивают неохотно и с опозданием. «В особо мрачные минуты, клянусь, мне чудится, что госпожа Удача восемь лет назад одарила меня капитанской должностью только для того, чтобы позже иметь удовольствие присесть и облегчиться на меня». Сначала Чарли закладывает остатки фамильного имения, влезает в долги от имени младшего брата и исчезает; затем его банкир удирает в Виргинию, прихватив с собой деньги, полученные в награду за захват вражеских судов; в-третьих, Мередит, его драгоценная Мередит, умирает от тифа; и в-четвертых, Тристрам, красивый, живой, шумный, общий любимец Тристрам погибает в битве у мыса Сан-Висенте, оставив отцу только скорбь и распятие, которое сохранил для него корабельный врач. «А теперь еще и карьеру грозит разрушить подагра…»

– Нет! – Пенхалигон берет в руки зеркальце. – Мы еще все перевернем и обернем в свою пользу!

Капитан выходит из каюты в тот самый миг, когда часового – как его там зовут, Бейнс или Пейнс – сменяет другой матрос, шотландец Уокер; оба отдают честь. На батарейной палубе старший артиллерист Уолдрон скрючился возле пушки, рядом с ним мальчишка из Пензанса, Мофф Уэсли. В темноте, за шумом ветра и волн они не замечают, что их подслушивают.

– Еще раз повтори, Мофф, – говорит Уолдрон. – Первым делом?

– Протереть канал ствола мокрым банником, сэр.

– А если какой-нибудь безголовый дурень напортачит при этом?

– Когда будем засыпать порох, в стволе останется зола от прошлого выстрела, сэр.

– И канониру оторвет обе руки. Я такое видел однажды, больше не хочу. Во-вторых?

– Заложить картуз, сэр, или просто засыпать порох.

– И кто приносит порох – маленькие лесные феи?

– Нет, сэр. Я его приношу из кормового порохового погреба, по одному заряду зараз.

– Правильно, Мофф. А почему мы не держим около пушки сразу большой запас?