Тысяча осеней Якоба де Зута

– Можно и так сказать.

Рассвет бросает на серые леса мутно-зеленые и янтарно-красные блики.

– И потом вы застряли на Дэдзиме на семнадцать лет?

– Застрял – не совсем подходящее слово, мичман. Я трижды побывал в Эдо – весьма увлекательное путешествие. Мы с моим другом доктором собирали образцы растений в здешних горах, а позднее мне позволили более или менее свободно навещать знакомых в Нагасаки. Тогда жизнь на острове напоминала уже не столько тюрьму, как школу-пансион со строгими правилами.

Матрос на крюйс-марса-рее что-то выкрикивает на одном из скандинавских языков. В ответ с некоторой задержкой раздается дружный гогот.

Команда в приподнятом настроении, потому что закончились наконец три месяца безделья на якорной стоянке.

– Вам, наверное, не терпится вернуться домой, господин де Зут, после стольких-то лет.

«Хорошо быть молодым, – немного завидует Якоб. – Когда все кажется кристально ясным и несомненным».

– На Валхерене я вряд ли увижу много знакомых лиц. Все-таки война, и двадцать лет прошло. Сказать по правде, я подавал прошение в Эдо, чтобы разрешили мне остаться в Нагасаки, кем-то вроде консула для новой Компании, но в архивах не нашлось прецедента. – Он протирает запотевшие очки. – Вот и пришлось уезжать, как видите.

Дальнозоркий Якоб убирает очки в карман – без них лучше видно Дозорную башню. Пугается на миг, что карманные часы пропали, но тут же вспоминает – он отдал их Юану.

– Господин Бурхаав, вы не знаете, который час?

– Недавно пробило две склянки второй вахты, минеер.

Не успевает Якоб объяснить, что спрашивал о сухопутном времени, колокол храма Рюгадзи бьет час Дракона – четверть восьмого в это время года.

«Час моего прощания, – думает он, – прощальный подарок Японии».

Фигурка на Дозорной башне превратилась в крошечную букву i.

«Таким, наверное, виделся я с палубы „Шенандоа“». Хотя Унико Ворстенбос был не тот человек, чтобы оглядываться. «А вот капитан Пенхалигон, скорее всего, оглянулся…» Якоб надеется когда-нибудь отправить англичанину письмо от «голландского лавочника» и спросить, что помешало ему той осенью дать залп из каронад «Феба». Был ли это акт христианского милосердия, или вмешались какие-то иные, прагматичные соображения?

«По всей вероятности, Пенхалигон тоже уже умер…»

Чернокожий матрос карабкается на ванты, и Якоб вспоминает, как Огава Удзаэмон ему говорил, что чужеземные корабли словно населены призраками, которые появляются и исчезают, как отражения в зеркалах. Не отрывая глаз от бурлящей воды за кормой, Якоб произносит короткую молитву за упокой души переводчика.

Фигурка на Дозорной башне – всего лишь размытое пятнышко. Якоб машет рукой.

Пятнышко машет в ответ, широко раскинув пятнышки-руки.

– Ваш близкий друг, минеер? – спрашивает мичман Бурхаав.

Якоб перестает махать. И фигурка перестает махать.

– Сын.

Бурхаав растерян.

– Вы оставляете его там, минеер?

– У меня нет выбора. Его мать была японкой. Таков закон. Изоляция – лучшая защита для Японии. Эта страна не хочет, чтобы ее разгадали.

– Но… Когда же вы снова встретитесь?

– Сегодня… в эту минуту… я вижу его в последний раз. Больше мы не встретимся – по крайней мере, в этом мире.

– Если хотите, минеер, я добуду для вас подзорную трубу?

Якоб растроган.

– Спасибо, не нужно. Я все равно не разглядел бы его лица. А могу я вас попросить принести из камбуза горячего чаю?

– Конечно, минеер! Только, может, придется чуть подождать, если плита еще не растоплена.

– Не спешите. Чай… немного разгонит холод в груди.

– Слушаюсь, минеер!

Бурхаав спускается по трапу.

Силуэт Юана теряется на фоне Нагасаки.

Якоб молится, и будет молиться каждую ночь, о том, чтобы жизнь Юана сложилась лучше, чем у чахоточного сына Тунберга, но бывший управляющий факторией прекрасно знает, как недоверчиво в Японии относятся к полукровкам. Пусть Юан – лучший ученик у своего учителя, он никогда не унаследует его звание, не сможет жениться без разрешения от градоправителя, не сможет даже покинуть пределы города. «Он слишком японец, чтобы уехать, но недостаточно японец, чтобы его здесь приняли за своего».

Над буковой рощицей вспархивает сотня диких голубей.

Даже в переписке нужно полагаться на великодушие чужих людей. Ответы будут идти три, четыре, пять лет.

Отец-изгнанник вытирает глаза – слезятся от ветра.

Топает замерзшими ногами. Ноют коленные суставы.