Тысяча осеней Якоба де Зута

Осужденных несут в больших веревочных сетках, прикрепленных к шестам. Каждый шест держат вчетвером. Их торжественно проносят перед возвышением, после чего бросают на землю в отмеченном четырехугольнике и раскрывают сетки. Младшему из двоих всего лет шестнадцать-семнадцать; до ареста он, вероятно, был красив. Старший преступник сломлен и весь дрожит. Их тела прикрывают только набедренные повязки, корка засохшей крови и следы от ударов кнута. Часть пальцев на руках и ногах распухли и воспалились. Комендант Косуги, суровый церемониймейстер зловещего действа, разворачивает свиток. Все разговоры смолкают. Косуги читает вслух по-японски.

– Это есть обвинений, – объясняет голландцам Кобаяси. – И признаний.

Закончив, комендант Косуги подходит к навесу и кланяется. Теперь камергер Томинэ произносит несколько фраз. Косуги приближается к Ворстенбосу – передать ему слова камергера.

Кобаяси переводит нарочито коротко:

– Глава голландцы даровать помилование?

Взгляды четырех-пяти сотен глаз устремляются на Унико Ворстенбоса.

Время словно застывает.

«Прояви милосердие, – молит будущий помощник управляющего де Зут. – Милосердие!»

– Спросите воров, – приказывает Ворстенбос, – знали они, какое может быть наказание за их преступление?

Кобаяси переадресовывает вопрос двум стоящим на коленях воришкам.

Старший не может говорить.

Младший с вызовом отвечает:

– Хай![18]

– Так почему я должен мешать японскому правосудию? Ответ на ваш вопрос: нет.

Кобаяси сообщает его решение коменданту Косуги. Тот строевым шагом возвращается к камергеру Томинэ. Когда он во всеуслышание объявляет приговор, в толпе слышится ропот. Молодой вор что-то говорит, глядя на Ворстенбоса.

Кобаяси спрашивает:

– Вы желать, чтобы я переводить?

– Говорите, что он сказал, – отвечает управляющий факторией.

– Преступник сказать: «Когда вы будет пить чай, вспоминайте мой лицо».

Ворстенбос скрещивает руки на груди:

– Скажите ему, пусть не сомневается: через двадцать минут я забуду его лицо навсегда. Через двадцать дней лучшие друзья с трудом его вспомнят. Через двадцать месяцев родная мать не припомнит, каким был ее сын.

Кобаяси сурово и отчетливо переводит эту речь.

Зрители, кто стоит поближе и смог расслышать, смотрят на голландцев с еще большей ненавистью.

– Я переводить очень точно, – заверяет Кобаяси.

Комендант Косуги велит палачу приготовиться, а Ворстенбос тем временем обращается к голландцам.

– Кое-кто из местных, господа, надеется, что мы подавимся их правосудием. Очень вас прошу, не доставляйте им такого удовольствия!

– Извиняюсь, минеер, – говорит Барт, – что-то я не понял, к чему это вы.

– Постарайся не сблевать, – отзывается Ари Гроте, – и в обморок не грохнись при желтолицых.

– Совершенно точно, Гроте, – одобряет Ворстенбос. – Мы здесь представляем всю свою расу!

Старший вор – первый по очереди. Ему надевают на голову мешок, ставят на колени.

Барабанщик выбивает короткую дробь. Палач достает из ножен меч.

На земле под трясущейся жертвой расползается темное пятно мочи.

Рядом с Якобом Иво Ост чертит носком башмака крест.

По ту сторону площади Эдо отчаянно лают собаки.

Герритсзон шепчет себе под нос:

– Ну давай, красавчик…

Поднятый вверх меч начищен до блеска, но потемнел от масла.

Якоб слышит словно бы струнный аккорд – он всегда звучит, но редко достигает слуха.

Барабанщик в четвертый или пятый раз ударяет в барабан.

Слышно, как где-то поблизости лопата вонзается в землю…

…и голова преступника с глухим стуком падает на песок – в мешке, как была.

Кровь со свистом хлещет из обрубка шеи.

Обрубок медленно клонится вперед и ложится вору на колени, изрыгая кровь.

Герритсзон шепчет:

– Браво, красавчик!

«Как вода, растекаюсь, – закрыв глаза, мысленно повторяет Якоб, – язык мой прилип к гортани моей, и в прах смертный низвел Ты меня».

– Студиозусы! – командует Маринус. – Хорошенько рассмотрите аорту, яремную вену и спинной мозг. Обратите внимание, венозная кровь темно-красная, сливового оттенка, в то время как артериальная – ярко-алая, цвета гибискуса. Они и на вкус различаются: артериальная – с металлическим привкусом, а венозная, скорее, с фруктовой ноткой.

– Доктор, во имя всего святого! – не выдерживает ван Клеф. – Это обязательно?

– Пусть хоть кому-то будет польза от этого бессмысленного варварства.

Унико Ворстенбос держится надменно-отстраненно.

Петер Фишер шмыгает носом:

– Защита интересов Компании, по-вашему, бессмысленное варварство? Доктор, а если бы это ваш любимый клавесин украли?

– Я бы лучше попрощался с инструментом.

Обезглавленное тело швыряют на тележку.

– Все равно его рычажки и пружинки заскорузнут от пролитой крови, и звук будет уже не тот.

– Доктор, что будет с телами? – спрашивает Понке Ауэханд.

– Желчь извлекут для аптекарей, а остальное публично вскроют и раздерут на куски, на радость платным зрителям. Нелегко в этой стране работать ученым, специализирующимся в области хирургии и анатомии…

Младший вор отказывается надевать капюшон.

Его тащат к темному пятну на том месте, где отрубили голову его другу.

Барабанщик выбивает первую дробь…