Тысяча осеней Якоба де Зута

«Ворстенбос, пожалуй, отправит их прямиком в гальюн на „Шенандоа“», – терзается он.

Хандзабуро ушел и даже не попрощался, понимает вдруг разжалованный писарь.

Новости о его позоре, изложенные весьма однобоко, дойдут до Батавии, а после и до Роттердама.

– Восток, – нравоучительно возгласит отец Анны, – раскрывает истинный характер человека!

Она не получит от него вестей до января 1801-го, подсчитывает Якоб.

А тем временем каждый богатый молодой развратник в Роттердаме будет добиваться ее руки…

Якоб снова раскрывает Псалтирь, но от волнения не может читать даже пророка Давида.

«Я – человек праведный, – думает он, – и куда завела меня праведность?»

Выходить на улицу невыносимо. Сидеть и дальше взаперти – невыносимо.

«Подумают, что ты боишься показаться на люди». Якоб надевает сюртук.

На нижней ступеньке лестницы под ногу Якобу попадается что-то скользкое. Он падает…

…И больно ударяется копчиком о край ступеньки. Зрение и обоняние подсказывают, что причиной неприятному происшествию – основательная кучка человеческого дерьма.

Длинная улица безлюдна, только двое кули ухмыляются при виде рыжеволосого чужеземца и показывают демонические рожки, приставив пальцы к голове, – так во Франции обозначают рогоносца.

В воздухе кишит мошкара – народилась из влажной земли на осеннем солнышке.

С крыльца у дома управляющего факторией ван Клефа спускается Ари Гроте.

– Когда провожали Ворстенбоса, господин де З. блистал своим отсутствием!

– Я с ним раньше попрощался, – говорит Якоб, поняв, что пройти мимо не удастся – Гроте загораживает дорогу.

– У меня прямо челюсть отвалилась, как услышал новости!

– Я вижу, с тех пор она успела занять свое обычное место.

– Значит, отбывать вам свой срок в Высоком доме, а не в апартаментах помощника управляющего… «Не сошлись во взглядах на роль и задачи помощника», так я понимаю, ага?

Якобу не на чем остановить взгляд – вокруг только стены домов, канавы и лицо Ари Гроте.

– Крыски мне нашептали, что вы не согласились подписать жульнический итоговый перечень, ага? Честность – дорогостоящая привычка. Не так-то просто сохранять лояльность Компании. А ведь я вас предупреждал! Знаете, господин де З., будь я мелочным человеком, да еще расстроенным потерей любимой колоды карт, пожалуй, позлорадствовал бы над несчастьями своего, э-э, оппонента…

Мимо, хромая, проходит Сьяко. Он несет тукана в клетке.

– …Ну да ладно, пускай Фишер злорадствует. – Загорелый повар прижимает руку к сердцу. – А я скажу: все хорошо, что хорошо кончается. Господин В. позволил мне загрузить на корабль весь свой товар за десять процентов, а Сниткер в прошлом году требовал пятьдесят на пятьдесят за тухлый угол на «Октавии» – вот жадюга! Счастье, что мы не договорились, если вспомнить, что с ней потом стало. Славная «Шенандоа», – Гроте кивает в сторону Морских ворот, – увозит с собой плоды трех лет честного труда, ага. Управляющий В. еще и отвалил мне пятую часть от четырех гроссов тех фарфоровых статуэток из Ариты, в счет, э-э, гонорара за посреднические услуги.

Ведра с нечистотами на шесте золотаря, качаясь, оскверняют воздух.

– Интересно, а этих тщательно обыскивают? – размышляет вслух Гроте.

– Четыре гросса статуэток? – Цифра привлекла внимание Якоба. – Не два?

– Сорок восемь дюжин, ага. Кругленькую сумму принесут на аукционе. А почему вы спросили?

– Да так просто.

«Ворстенбос лгал, – думает Якоб. – С самого начала».

– Что ж, если я ничем не могу вам быть полезен…

– Вообще-то, – Гроте достает из-за пазухи какой-то сверток, – это я могу вам…

Якоб узнает свой кисет – тот самый, которым Орито приманивала Уильяма Питта.

– …быть полезен. Эта изящная вещица, если не ошибаюсь, ваша?

– Хотите с меня денег содрать за мой же собственный кисет?

– Просто возвращаю его законному владельцу, господин де З., и со-вер-шен-но бесплатно…

Якоб ждет, когда Гроте назовет настоящую цену.

– Хотя, может, сейчас как раз подходящее время, чтобы напомнить вам, что умный человек продал бы Эномото последние два ящика чудо-снадобья от сифилиса, и лучше раньше, чем позже. Китайские джонки вернутся, по самую ватерлинию нагруженные ртутью, сколько сумеют ее добыть в своих, э-э, пенатах, и, говоря антр-ну[19], господа Лейси и Врстнбс о будущем годе пришлют сюда чертову прорву этого зелья, а когда наводнят рынок, цены обязательно подмокнут.

– Я не продам ртуть Эномото. Ищите другого покупателя. Кому угодно, только не ему.

– Писарь де Зут! – Из переулка появляется Петер Фишер. Он так и светится злобной радостью. – Писарь де Зут, что это такое?

– По-голландски это называется «палец». – Якоб пока еще не в силах добавить «минеер».

– Знаю, что палец! А что это у меня на пальце?

– Вероятно, грязь. – Якоб, не глядя, чувствует, что Ари Гроте исчез.

– Рядовые писаря и работники обращаются ко мне «господин помощник управляющего», «господин Фишер» или «минеер». Понятно?

«Если он станет управляющим, – думает Якоб, – два года за пять покажутся».

– Я вас очень хорошо понимаю, господин Фишер.

Фишер победоносно улыбается улыбкой Цезаря.