Тысяча осеней Якоба де Зута

– Пресветлая Мария-сама, Мать Адана и Йевы, которая украла у Бога-доно священную хурму; Мария-сама, Мать Папы Марудзи, что с шестью сыновьями на шести лодках пережил Великий потоп во очищение всех земель; Мария, Мать Йезу-сама, распятого за четыреста серебряных монет; Мария-сама, услышь мою…

«Что там хрустнуло? – Отанэ задерживает дыхание. – Не прутик ли под ногой?»

Старейшие десять-двенадцать семей в деревне почти все христиане, как и травница, но осторожность все же нужна. Почтенные седины не защитят, если узнают ее настоящую веру. Смертную казнь могут заменить изгнанием, если она отречется и выдаст других верующих, но тогда Святой Петоро и Святой Паверо не впустят ее в Райские врата, и, когда вода морская превратится в масло и весь мир охватит пламя, она упадет в преисподнюю, именуемую Бэнбо.

Травница уверена, что возле дома никого нет.

– Пречистая Дева, Тебя молит Отанэ из деревни Куродзанэ. Снова эта старуха просит Твоего заступничества. Защити, милостивая Госпожа, барышню Аибагаву из монастыря на горе Сирануи, сохрани ее от болезней, огради от злых духов и… и от опасных людей. Прошу Тебя, верни ей то, что у нее отняли.

«О чем только не болтают люди, – думает Отанэ, – но никто никогда не слышал, чтобы молодую монахиню отпустили на волю».

– А если эта старуха просит слишком многого…

Больные колени ноют, ноги уже совсем занемели.

– …Мария-сама, расскажи барышне Аибагаве, что ее друг Отанэ думает о ней…

Что-то ударяет в дверь. Отанэ ахает. Пес, вскочив, глухо рычит…

Отанэ возвращает на место заднюю стенку ниши, а в дверь снова стучат.

Пес заливается лаем. Слышен мужской голос. Отанэ расставляет предметы в нише.

Когда стук раздается в третий раз, Отанэ подходит к двери и кричит:

– Здесь нечего красть!

Слабый мужской голос отвечает:

– Это дом травницы Отанэ?

– Можно попросить уважаемого гостя, чтобы он назвал свое имя? Час-то поздний…

– Дзирицу из Акатокияму, – отвечают за дверью. – Так меня звали…

Отанэ с удивлением узнает имя одного из учеников мастера Судзаку.

«Неужели это Мария-сама его прислала?» – думает она про себя.

– Мы видимся дважды в год, – продолжает голос, – у ворот монастыря.

Травница открывает дверь. В дом вваливается человек, закутанный в теплую одежду, какую носят в горах, на голове плетеная шляпа из бамбука. Он весь запорошен снегом, и в открытую дверь ветер швыряет горстями снег.

– Садитесь к огню, прошу вас! – Отанэ захлопывает дверь и ведет гостя к скамье. – Скверная нынче ночь.

Он с заметным усилием снимает шляпу, распутывает накидку и ремешки на обуви.

Совсем из сил выбился, лицо осунулось, и глаза смотрят словно из иного мира.

«Расспросы потом, – думает Отанэ. – Сперва надо его согреть».

Она наливает чай, вкладывает чашку в ледяные руки.

Расстегивает отсыревшую монашескую рясу и закутывает гостя в свой шерстяной платок.

Когда монах глотает, в горле у него что-то клокочет.

«Может быть, он собирал растения в лесу, – гадает Отанэ, – или медитировал в пещере».

Она подогревает на огне остатки супа. Ни гость, ни травница не нарушают молчания.

– Я сбежал с горы Сирануи, – вдруг произносит Дзирицу. – Нарушил обет.

Отанэ поражена, однако ничего не говорит – от неосторожного слова монах может вновь замолчать.

– Моя рука, эта рука, кисть в моей руке: они знали, еще когда я сам не знал.

Отанэ толчет в ступке корень ёги и ждет, когда гость скажет что-нибудь осмысленное.

– Я… я принял Путь бессмертия, но верней бы его называть – Путь зла.

Огонь потрескивает в очаге, тихо дышат пес и кошка, падает снег.

Дзирицу кашляет, как будто запыхался.

– Она видит далеко! Так далеко… Мой отец торговал табаком вразнос в Сакаи, был игроком. Жили чуть лучше бродяг. Однажды карты легли неудачно, и он продал меня кожевнику. Отверженному. Я лишился имени, спал на скотобойне. Год за годом я резал глотки лошадям за еду и кров. Резал… Резал… Резал… Что со мной делали сыновья кожевника… Я… Я… Мечтал, как бы и мне кто-нибудь глотку перерезал. Зимой только и тепла, что от котла, где варят клей из костей. Летом от мух деваться некуда, лезут в рот, в глаза. Мы собирали навоз и засохшую кровь, смешивали с морской травой комбу и делали удобрения. Вонь стояла адская…

Поскрипывают стропила. Вокруг домика наметает снежные сугробы.

– Однажды в Новый год я перелез через стену, окружавшую деревню отверженных, и убежал в Осаку, но кожевник послал за мной двоих. Они недооценили мое умение обращаться с ножами. Никто из людей не видел, но Она видела. Она притянула меня… День за днем, слух за слухом, перекрестками, снами, точно крючком вела меня на запад, на запад… Через пролив в княжество Хидзэн, оттуда в княжество Кёга… И потом все вверх…

Дзирицу поднимает взор к потолку – быть может, к вершине горы Сирануи.

– Послушник-сама говорит о ком-то из монастыря? – Отанэ налегает на пестик.

– Все они, – Дзирицу смотрит сквозь нее, – словно пила в руках плотника.

– Тогда эта глупая старуха не понимает, кто такая «Она».

В глазах Дзирицу слезы.

– Неужели человек – не больше чем его поступки?

Отанэ решается спросить напрямик.

– Послушник-сама, вы видели в монастыре барышню Аибагаву?