Тысяча осеней Якоба де Зута

Первые три удара бронзового Колокола Первопричины раскатываются по кровлям, сгоняя голубей с насиженных мест, посылают эхо по всем закоулкам монастыря, просачиваются в щель под дверью в келью новой сестры и находят Орито. Она молится, не открывая глаз: «Дайте мне еще хоть ненадолго притвориться, что я не здесь, а в каком-нибудь другом месте…» Но вонь затхлых циновок татами, сальных свечей и застоявшегося дыма не позволяет себя обмануть. Слышно, как монахини выбивают курительные трубки: тук-тук-тук.

За ночь не то клопы, не то блохи отлично попировали у Орито на шее, на груди и на животе.

«В Нагасаки, всего на два дня к востоку, – думает она, – клены еще не сбросили красные листья…

Цветы мандзю распустились, белые и розовые, и настало время рыбы санма.

Два дня пути – все равно что двадцать лет…»

За дверью проходит сестра Кагэро.

Голос ее режет как ножом:

– Холод! Холод! Холод!

Орито открывает глаза и рассматривает потолок своей комнатки на пять татами.

Любопытно, на которой балке повесилась предыдущая Новая сестра?

Огонь погас, и свет, процеженный сквозь двойной слой бумаги, кажется белым до синевы.

«Первый снег, – думает Орито. – Должно быть, по ущелью не пройти до деревни Куродзанэ».

Орито ногтем делает насечку на деревянной планке, идущей вдоль стены.

«Пусть я теперь принадлежу Сестринскому дому, но Время ему не принадлежит».

Она считает насечки: один день, два дня, три дня…

…сорок семь дней, сорок восемь дней, сорок девять дней…

Сегодня, по подсчетам Орито, пятидесятый день с тех пор, как ее насильно увезли сюда.

– Здесь ты и останешься, – насмехается Толстая Крыса, – даже после десяти тысяч насечек!

Крысиные глазки сверкают черными жемчужинами. Крыса удирает, мелькнуло только смазанное пятно.

«Если здесь в самом деле была крыса, – убеждает себя Орито, – она ничего не сказала. Крысы не говорят».

Она слышит, как в коридоре мама тихонько напевает, по своей утренней привычке.

Вкусно пахнет: это ее служанка Аямэ поджаривает рисовые шарики онигири, обсыпанные семечками кунжута.

– Аямэ тоже здесь нет, – говорит Орито. – Мачеха ее уволила.

Она уверена, эти «сдвиги» времени и ощущений вызваны лечебным снадобьем, которое мастер Судзаку готовит для сестер перед ужином; каждой сестре – свое. Снадобье для Орито он называет «Утешение». Орито знает, как опасно приносимое им удовольствие – губительно для здоровья и вызывает привыкание, но если его не выпить, не дадут еду, а ослабнув от голода, разве можно надеяться убежать из горного монастыря в середине зимы? Лучше питаться как следует.

Тяжелее представлять себе, как мачеха и сводный брат просыпаются в Нагасаки, в доме семьи Аибагава. Что там осталось из ее вещей и вещей ее отца? Неужели все распродали: телескопы, медицинские приборы, книги и целебные снадобья; мамины кимоно и драгоценности… Все это перешло в собственность мачехи – почему бы и не продать тому, кто больше предложит.

«Как и меня продали», – думает Орито, чувствуя, как где-то внутри разгорается злость…

…И тут слышит Яёи в соседней келье – звуки рвоты, стоны и снова рвота.

Орито выбирается из постели, накидывает стеганое кимоно.

Повязывает голову платком, прикрывая ожог, и спешно выходит в коридор.

«Я больше не дочь, – думает Орито, – но я все еще акушерка…»

«…Куда я шла?»

Орито стоит в душном коридоре, отделенном от галереи длинным рядом раздвижных деревянных ставен. Сквозная резьба по самому верху пропускает дневной свет. Орито дрожит и видит пар от своего дыхания. Она куда-то шла, но куда? Забывчивость – еще одно последствие «Утешения» Судзаку. Она оглядывается, надеясь вспомнить. На углу, возле уборной, ночной светильник – сейчас он потушен. Орито прижимает ладонь к деревянному ставню, потемневшему от бесчисленных зим. Нажимает, ставень поддается неохотно. Сквозь узкую щель видны свисающие с кровли сосульки.

Ветви старой сосны поникли под тяжестью снега; камни для созерцания заиндевели.

Квадратный пруд подернулся льдом. Лысый пик запятнан прожилками снега.

Из-за ствола сосны показывается сестра Кирицубо – она идет по галерее, ведя по деревянным ставням сросшимися пальцами высохшей руки. Она обходит двор сто восемь раз. Поравнявшись с приоткрытым ставнем, говорит:

– Сестра сегодня рано встала.

Орито нечего ответить сестре Кирицубо.

По внутреннему коридору приближается Третья сестра Умэгаэ.

– Это еще только начало здешней зимы, Новая сестра. – В снежных отсветах родимые пятна на лице Умэгаэ кажутся лиловыми. – Дар в чреве – как нагретый камень в кармане.

Орито знает, Умэгаэ говорит это, чтобы ее напугать. И ведь подействовало.

Украденная акушерка слышит, как поблизости кого-то рвет, и вспоминает: Яёи…

Шестнадцатилетняя женщина склонилась над деревянным ведром. С ее губ свисает нитка слюны. Тут же выплескивается новая порция рвоты. Орито черпаком разбивает лед в бадье и подносит Яёи воды. Та, с остекленевшими глазами, кивает, словно говоря: «Худшее уже позади». Орито вытирает Яёи рот бумажкой и дает выпить воду, такую холодную, что зубы сводит.

– Сегодня почти все попало в ведро. – Яёи прикрывает лисьи уши головной повязкой.