Тысяча свадебных платьев

Я отворачиваюсь, устав от этих препирательств, но Энсон хватает меня за запястье и разворачивает лицом к себе. И, кажется, только сейчас до него доходит тот факт, что у меня закрыты руки. Он вдруг замирает, и лицо его становится непроницаемым.

– Почему на тебе перчатки? Что у тебя с руками?

– В моем салоне случился пожар, – отвечаю я, с трудом выдерживая его взгляд. – Уже четыре года назад. Я пыталась спасти платье, и огонь перекинулся мне на рукава.

– И ты…

– Да, обгорела.

Морщинки вокруг его глаз слегка разравниваются, его ладонь ослабляет хватку.

– Прости. Я не знал.

Тепло от его пальцев просачивается сквозь перчатку, лишая меня способности думать. Я высвобождаю руку.

– Ты много о чем не знаешь.

– Солин…

– Ох, пожалуйста, не лучше ли тебе уйти… – вырывается у меня, будто рыдание. В голосе отчаяние, разбитость. – Ты сказал мне все, что хотел сказать, и сделал то, зачем пришел. Чего еще ты хочешь?

– Я хочу узнать, почему ты сохранила мой несессер.

– Мы же договаривались. Помнишь? – Я заставляю себя посмотреть ему в глаза, и горло точно забивается стеклянными осколками. – Ты сегодня пришел, чтобы исполнить свою часть. Теперь я выполнила свою. C’est fini. Все кончено.

– В самом деле? – тихо спрашивает он. – Для тебя теперь все кончено? Но для меня – нет. Да, я хотел с этим покончить. Когда я вернулся после войны домой и обнаружил, что ты уехала, когда я увидел твои фотографии с другим мужчиной и подумал… Я бы все тогда отдал, лишь бы покончить с этим. – Дыхание его становится хриплым, в ямочке на горле начинает часто биться пульс. – Я пытался вытеснить тебя алкоголем, затопить тоску в стакане, но от этого все стало только хуже. Ты была для меня точно яд. Твое лицо, твой голос отравой ходили у меня по жилам. Даже сейчас… – Он резко умолкает, прочесывая пятерней еще влажные от дождя волосы. – За эти сорок лет не было ни дня, чтобы я не думал о тебе, Солин. Чтобы не спрашивал себя: нет ли какого-то способа…

Тут его голос обрывается, и Энсон закрывает глаза, словно застигнутый внезапной болью. Когда он снова поднимает веки, глаза у него воспалены, взгляд потускнел.

– Минут пять назад, когда ты спросила, что со мной тогда произошло, я тебе рассказал, как лежал на дороге, ожидая смерти. Я сказал, что отключился, но не сказал, как именно это произошло.

У меня сжимается горло. Я больше не хочу этого слышать, не хочу представлять его раненым и окровавленным, полным страха смерти.

– Прошу тебя, Энсон…

– Я вытащил из кармана эти четки и стал снова и снова произносить твое имя – громко, как молитву, – пока не увидел твое лицо. Потому что мне хотелось, чтобы я его увидел перед смертью. Если я снова смогу тебя увидеть, то значит, все нормально… можно уходить… Когда я очнулся в госпитале, четки лежали рядом со мной. И у меня было такое чувство, будто ты тоже рядом. Вот почему я хранил их все эти годы. Потому что все то время, пока они у меня находились, я чувствовал, будто по-прежнему связан с тобой. Будто то, что было между нами в Париже, на самом деле так никогда и не закончилось. И когда ты дала мне вот это… – Он опускает взгляд на футляр и пожимает плечами. – Я подумал, что, может быть, ты хранила его по той же самой причине.

Я не заплакала после его признания. Я всей душой хочу поверить ему, довериться вновь. Но боль всех этих сорока лет никуда не исчезла, она по-прежнему заполняет меня.

– Почему ты ни разу не пришел ко мне, Энсон? Ведь я же была здесь. Все это время я была здесь, пытаясь научиться жить без тебя. Ты сказал, что хотел видеть мое лицо, но ты никогда не видел мою душу, если смог поверить, что я способна предать память о тебе с другим мужчиной. У меня никогда не было никого, кроме тебя. Ни тогда, ни сейчас. Ведь мы могли бы быть вместе – но ты позволил своему отцу победить. Он хотел, чтобы ты меня возненавидел, так оно и случилось.

– Нет, я не смог тебя возненавидеть. Я хотел. Пытался. Но в итоге возненавидел себя. Того, кем я стал после войны и госпиталей. Жестким. Озлобленным. Бо́льшую часть времени проводящим с бутылкой. И ты была права, когда сказала, что я стал похож на него. Я сам такое допустил. Я оправдывал это войной… и тобою. Пока однажды не посмотрел в зеркало и не увидел там вместо себя его. Все, что я так в жизни ненавидел, – смотрело на меня из отражения. В тот вечер я впервые пошел на заседание «Анонимных алкоголиков». С тех пор я стал прокладывать себе дорогу обратно.

– Обратно к чему?

– К этому, – хрипло отвечает он. – К тебе.

Я не поддаюсь – не верю этим словам. Сказать слова – ничего сложного.

– Но когда Рори летала к тебе в Сан-Франциско… Когда она сообщила тебе…

Энсон отворачивается, как будто ему больно это вспоминать.