Тысяча свадебных платьев

Так вот, перевозить людей, когда наконец настает день тайной эвакуации, и есть задача Энсона. В те вечера, когда он целует меня на прощанье, обещая вернуться целым и невредимым, меня охватывает жуткий страх – потому что мы оба знаем, что он не может ничего подобного гарантировать. В эти дни всем нам кажется, будто сейчас мы проживаем время, взятое взаймы. Мы дерзко надеемся на то, что судьба нас сохранит, и думаем не о том, настанет ли вообще однажды настоящее наше время, – а как и где это произойдет. Еще добавляет опасности и то, что ворота нашего госпиталя находятся прямо напротив немецкого военного штаба, у входа в который день и ночь дежурят часовые.

Впрочем, теперь у меня есть и свое дело – работа посыльной. Наконец, после двух недель обучения, мне дали настоящее задание. Я никогда не считала себя особенно храброй, однако то, что я делаю, мне кажется очень правильным и нужным. И не только для Парижа, но и для Энсона. Вносить свой вклад в общее дело – пусть даже и незначительный, – значит помогать ему.

Энсон твердо стоял на том, чтобы я отчитывалась не перед ним, а потому меня прикрепили к Элизе, жених которой, как я теперь узнала, по указу о принудительных работах был отправлен на немецкий завод боеприпасов. Она оказалась резкой и холодно-деловитой, хотя и не злой, и хорошо подготовила меня к заданию.

Я работаю связной – передаю информацию другим членам нашей ячейки. Расписание встреч, спрятанное в жестяной банке с кофе; место явки, нацарапанное на куске бумаги, в который завернут сыр. Иной раз сообщение передается на словах – например, невинное со стороны расспрашивание насчет тетушки, недавно слегшей с простудой, или вопрос о расписании метро. При этом я должна запомнить фразу целиком, а потом так же хорошо запомнить ответ и передать его Элизе. Я никогда не знаю, что кроется под этими словами – но так ведь и задумано. Если меня поймают и станут допрашивать, я не смогу ничего выдать, поскольку ничего не знаю.

Но сегодня мне доверили кое-что новое. Мне предстоит забрать пакет с документами у человека, которого Элиз называет исключительно как Художник. Она велела мне сложить в корзинку хлеб, вино и сыр и ехать на мамином велосипеде к дому с мансардой на Рю де Сен-Пере.

Волнуясь, я останавливаюсь перед старым и невзрачным многоквартирным зданием. Меня проинструктировали вести себя так, будто у меня здесь назначено свидание с любовником. А потому я достаю пудру и помаду, как меня научили, и делаю вид, будто прихорашиваюсь, и одновременно, глядя в зеркальце, убеждаюсь, что за мной никто не следит.

Это вообще первое, чему здесь учат: как проверить, что у тебя нет «хвоста», и что делать в том случае, если он вдруг обнаружится. На что обращать внимание, окидывая взглядом улицу. Как быстро слиться с толпой людей. Как избавиться от того, что может каким-то образом вывести на ячейку.

Но сейчас я не замечаю вокруг ничего подозрительного.

Я пристегиваю цепочкой велосипед, вешаю на локоть корзинку и поднимаюсь по сумрачной узкой лестнице на третий этаж. Три коротких стука в дверь. Не больше и не меньше. Вскоре слышится щелканье отпираемых замков, и дверь чуточку приотворяется. В щели виден один лишь глаз и низкая густая бровь.

– J’espère que tu as faim[40], – громко, в точности по инструктажу, говорю я.

Дверь открывается на пару дюймов шире. Теперь видно три четверти лица. Прищуренный глаз внимательно меня оглядывает. Наконец дверь открывается достаточно, чтобы я могла войти.

Квартирка совсем крохотная – из двух маленьких комнат, плотно заставленных столами с лампами. Ощущение тесноты и замкнутого пространства усиливается черными шторами затемнения, задернутыми, несмотря на то что за окнами день. А еще здесь все пропитано едкой вонью. Химические испарения смешиваются с запахом немытых мужских тел, желудевого кофе и сигаретного дыма.

Пока я жду, то вспоминаю данные мне инструкции. Ничего не говорить, пока ко мне лично не обратятся. И что бы тут ни увидела – никаких комментариев или вопросов. Чем меньше я знаю, тем лучше. И все же очень трудно обуздать свое любопытство при виде того, что сильно смахивает на сборочную линию. Вдоль всей дальней стены рядком стоят небольшие столики, заставленные разного цвета чернилами, письменными принадлежностями, печатями, штампами и канцелярским клеем.

Всего я там насчитываю четверых: один открыл мне дверь, а остальные трое сидят, пригнувшись, за различными по оснащению столиками. Никто ничего не говорит, хотя сразу становится ясно, кто тут главный. Он сидит за самым дальним столиком в окружении разных принадлежностей своего ремесла. Он и есть тот самый Художник. Что-то обостренно-отчаянное чувствуется в том, как он склоняется над работой, как пальцы вздрагивают, начертывая мелкие, неистовые штрихи и посредством бумаги и чернил создавая новую человеческую личность.