Тысяча свадебных платьев

Наконец он поднимает голову и вытягивает шею, чтобы немного распрямить позвоночник. Глаза наши на мгновение встречаются. Он, на удивление, очень молод – не намного старше меня. С длинным лицом, с очками в круглой проволочной оправе и с заросшим темной щетиной подбородком. Однако момент этот быстро проходит, и он возвращается к работе.

Впустивший меня в дом мужчина наконец возвращается, неся мне клеенчатый пакет. Я не должна заглядывать внутрь или вообще что-либо говорить. Я засовываю пакет сзади, под пояс юбки, и сверху накрываю кардиганом. Никаких денег не передается. Художник ничего не берет за свою работу. Как и все мы, он старается для общего дела.

Выждав достаточно времени, я освобождаю корзинку, оставляя в квартире вино и еду, немного растрепываю волосы, чуть смазываю помаду – на тот случай, если вдруг меня кто-то заметит на выходе. После чего спускаюсь вниз, снова выхожу на солнечную улицу, сажусь на велосипед и качусь обратно с пакетом поддельных документов, спрятанных у меня под поясом.

Какое же это облегчение – вновь вернуться в госпиталь и отдать наконец клеенчатый пакет в руки Элизе. Она меня хвалит, но довольно сухо и деловито – в чем, впрочем, нет ничего необычного. Она не склонна к многословию. И все-таки то, как она, разговаривая со мной, отводит взгляд, внушает тревогу. А потом она мне сообщает: Энсон еще не вернулся с ночного задания.

От этой вести у меня чуть земля из-под ног не уходит. Элиза заставляет меня сесть и приносит чашку кофе. Нам нет необходимости притворяться, будто мы с Энсоном всего лишь коллеги по работе. Она просто женщина, утешающая другую женщину, и я ей за это благодарна. Она объясняет, что ничего такого необычного не случилось – мол, могли возникнуть сотни причин, – и он наверняка в любой момент вернется. Однако в ее голосе я все равно чувствую тревогу и, вернувшись к своим больничным обязанностям, невольно прокручиваю в голове самые что ни на есть худшие сценарии. Что Энсона застрелили или что его в толпе других загнали в поезд и отправили в один из концлагерей.

Работать в рядах движения Сопротивления означает принять как неизбежное арест, пытки и, возможно даже, смерть. Но для Энсона я не могу и не хочу принимать подобную неотвратимость. Он должен спастись! Обязан! Между тем день переходит в вечер, а от него по-прежнему ни слуху ни духу. Мне вспоминается Maman, что, рассказывая мне об Эрихе Фриде, беспокойно перебирала четки, и внезапно меня осеняет. В такие моменты мы готовы довериться чему угодно, уповать на что только можно, лишь бы это позволяло нам надеяться.

Аделин чувствует, что со мной происходит что-то не то. Я упрямо объясняю ей, что у меня всего лишь болит голова и мне нет надобности уходить домой, однако она не отступает, пока я не соглашаюсь хотя бы пойти в столовую и что-нибудь съесть.

Пытаясь влить в себя какой-то суп, я даже не ощущаю его вкуса. Аделин не отходит от меня, настаивая, чтобы я отправилась домой и отдохнула, – и тут он неожиданно появляется в дверях! Я чуть не роняю из рук ложку, проглатывая слезы, которые никто не должен видеть. Вид у него изнеможенный, тяжелый взгляд, под глазами тени. Но через переполненный зал столовой он встречается со мной взглядом и на мгновение задерживает его, словно говоря: «Я в безопасности. Прости. Я люблю тебя».

Я поднимаюсь и на дрожащих ногах бегу в ближайший туалет, чтобы дать волю слезам. Когда, вернувшись в столовую, я снова нахожу его взглядом, кто-то уже принес ему чашку кофе. Крепкий черный, а не разбавленный, и с сахаром, как ему нравится. Но Энсон этого как будто и не замечает. Я вижу, как с другого конца зала Элиза ловит его взгляд и словно вопрошающе приподнимает брови. Едва заметно он мотает головой. Мне любопытно, что это может означать, но сейчас, когда вокруг столько людей, лучше ни о чем его не спрашивать.

Попозже, когда народ расходится и Энсон успевает доесть второй сэндвич, я спрашиваю его, что случилось. Знаю, что это нарушает наши правила, но мне это сейчас не важно.

– Где ты был?

– Не могу сказать, – качает он головой.

– Я уже боялась, что ты погиб, – срывающимся шепотом говорю я. – Или попал в концлагерь. Не говори, будто не можешь объяснить.

– Мне необходимо поговорить с Самнером, – безучастно произносит он, словно я ничего ему только что не сказала. – Где он?

Взгляд его сейчас пустой, в нем ни любви, ни теплоты. Он сейчас всецело ушел в Сопротивление, в работу подполья – в этот каменный уголок его души, где для меня нет места. Или для чего-либо другого, не касающегося дела борьбы.

– Несколько часов назад поступило четверо раненых, – объясняю я, пытаясь говорить ровным тоном. – Кто-то, я слышала, говорил, что понадобится двойная ампутация. Но сейчас он уже должен был, наверное, освободиться.

Кивнув, Энсон осушает чашку и встает:

– Нам нужно поговорить. Но сначала мне необходимо встретиться с Самнером. Иди домой и ложись спать. Я попозже приду.