У ворот Петрограда (1919–1920)

В Париже опять-таки Совет четырех подчеркнуто небрежно обращался с делегатами Эстонии, Латвии, Литвы и Украины. Клемансо, например, которого никто, конечно, не станет обвинять в чрезмерной симпатии к России, принимал их оптом, т. е. собирал их воедино в каком-нибудь второстепенном зале и там читал им «вербальные» декларации, после чего обыкновенно никаких дискуссий не происходило…

В бытность мою в Париже по делам северо-западным, о чем речь впереди, я слышал много забавных рассказов на эту тему. Один какой-то делегат окраинного государства просидел в приемной у Клемансо целых пять часов, так и не удостоившись аудиенции, несмотря на то, что уже после его прихода «Тигр» нашел время принять одного за другим целую серию представителей самых экзотических стран, вплоть до Либерии. Другой делегат был ограничен в праве жительства в Париже, третьему не дали визы в Лондон и т. д.

Была еще одна причина, почему финляндское правительство и руководящее общественное мнение сугубо сдержанно относились к разным проектам «диагональных» лиг.

Политика Антанты в русском вопросе шла тогда зигзагами.

В Англии то побеждал Черчилль с его интервенционистским курсом, то Ллойд Джордж с его ставкой на компромисс.

Во Франции минутами брал верх министр иностранных дел Пишон с его идеей о необходимости воссоздания единой и сильной России, которая для будущего ограждения французских интересов представит более надежные гарантии, чем балканизированная Восточная Европа; минутами же голос Клемансо звучал иерихонской трубой и заглушал все эти доводы в пользу других, т. е. его собственных о том, что, по соображениям внутренней политики Франции, современную большевистскую Россию полезнее держать до поры до времени не иначе, как за колючей проволокой.

Вильсон же то «уходил» из Европы, то вновь возвращался, а его речи и декларации о России были столь же туманно-академичны, как его знаменитые 14 пунктов для воссоздания мира в Европе.

Финляндия благоразумно прислушивалась, приглядывалась, прицеливалась. Она одинаково нуждалась в расположении всех сочленов Антанты. Из США она получала продовольственные продукты, из Англии – фабрикаты первой необходимости, из Франции – военных инструкторов и вооружение. Всем этим сильным мира сего надо было давать каждодневно веские доказательства того, что пресловутое германофильство финнов – навет на молодую республику. Требовалось убедить неверующих, что если Финляндия и имела неосторожность избрать прусского принца королем и посылать к нему делегацию от сейма в тот момент, когда режим Гогенцоллернов уже рушился на западном фронте, то это объяснялось исключительно особенностью положения страны во время ее оккупации фон дер Гольцом и что во всяком случае, когда Версальский договор почти уже изготовлен, Финляндия знает, где искать своих друзей и доброжелателей…

Наивно, но честно.

Далее, у финляндских политических деятелей не было надлежащего опыта в области международной политики (если не ошибаюсь, в Гельсингфорском университете отсутствовала даже кафедра по международному праву) – опыта, который позволил бы им быстро ориентироваться в европейской обстановке; не было ни подготовленного дипломатического аппарата, ни нужных связей в таких центрах, как Париж и Лондон.

Маннергейм посетил было страны Антанты ранней весной 1919 года и, кажется, более или менее определенно выступал там в пользу вооруженного вмешательства Финляндии в русские дела, но вскоре после его возвращения в Гельсингфорс стало ясно, что он не добился, главным образом в Лондоне, ни благословления, ни порицания – английское правительство желало иметь руки свободными, процесс дальнейшего разложения России, очевидно, уже входил в расчет Ллойд Джорджа.

Внутреннее политическое положение Финляндии также еще не представлялось окончательно упрочившимся, устойчивым. Даже вопрос о монархическом или республиканском образе правления не был решен. Маннергейм был только временным Riksvorstand – главой государства – впредь до выяснения результатов выборов и пересмотра в новой законодательной палате архаической конституции 1772 года, еще действовавшей в стране. При этом монархистам и республиканцам в одинаковой степени приходилось считаться с тяжелым багажом воспоминаний о том, что Финляндия, первое упоминание о которой в истории относится к концу XIII века, т. е. к эпохе ее христианизации, никогда не была суверенным независимым государством, а принадлежала то Швеции, то России.

Можно было только рассчитывать, что народное большинство выскажется за республику и еще раз скрепит вотум старого сейма от 3 декабря 1917 года об абсолютной независимости от России. Расчеты эти, как действительность показала, были правильны, ибо из миллиона с лишком избирателей (при общей численности населения в три с половиной миллиона) за социал-демократических кандидатов голосовало около 400 000 человек, тогда как в буржуазной среде (шведской и финской) единства не было, старые буржуазные партии раскололись на мелкие фракции, блокирование же не умещается в финском национальном темпераменте.