Убежища (СИ)

Первые две страницы "Берилла" кто-то аккуратно вырезал. Замечания здесь никогда не принадлежали Бенедикту, он считал эту работу чистым наставлением, а сам мыслил по-другому. Зато "О видении Бога" он всегда считал непревзойденной любовной лирикой. Именно там, он нашел наконец, Простофиля когда-то оставил немецкое замечание, так и не превратившееся в мысль, сжатым мелким почерком, каким он обычно не писал: "Бог никогда, ради кого бы то ни было, не поворачивал Время вспять!". Ага, вот оно. Тогда он читал как бы во сне, а речь шла о стене Райского Сада, что преодолима только чудом. Пред нею объект и субъект обретают нерасторжимую связь и многократно меняются местами, порождая некий единый колебательный процесс. Вот там будущая мысль и ударила Бенедикта, но окончательно так и не воплотилась. Он надолго забыл о ней.

Тут маленькое пламя отклонилось к двери, хотя никаких шагов не было. Огненный язычок, Бенедикт этого не понял, отклонило его собственное дыхание. Тогда он снова встал, отнес книгу в шкаф, вернулся и задул свой огарок.

Необходимо сделать так, чтобы мальчишка только оказывал помощь. Самому же остаться при Игнатии, пока его состояние хоть как-нибудь не изменится. Если он не придет сам, его не вызовет никто, они продолжат обращаться с ним как с ходячей мебелью, в которую он и превратился за последний десяток лет. И Простофиля Бенедикт, послушный этому намерению, отправился в путь.

Пустынный двор был сейчас как колодец. Высокая неполная Луна давно ушла вверх и серебрилась теперь, она была страшной. Луна - шар, но свободные края ее видны с Земли как диск, это и пугает. А вот та часть, скрытая серпом тени, правильная - она сходит на нет очень плавно, как фруктовые бока или девичьи щечки на хороших картинах. Но пространство истины оставалось недоступным - как если бы геометрически истинные струны Николая Кузанского навсегда перекрыли вход туда. Прочее же пространство - это холодная высокая ночь. Прозрачное небо, потеряло больной землистый оттенок и стало, как этого от него и ждут, синеватым. Но высоко взлетевшая Луна внушала прежний слабый ужас. Гроза так и не разразилась, ушла из города совсем, вслед за нею пришла прохлада. В сторожке Игнатия плескался слабый свет. Это было хорошо: много света требуется врачам, если они по какой-то причине решают действовать. Может быть, как раз это, что скрывает яркий свет, и было бедою.

Тут в городе ударили полночь, а чуть погодя из сторожки вышел кто-то. Бенедикт поторопился навстречу, забыв о высокой и страшной Луне. Узнав студента по кудлатости и хозяйской повадке, Бенедикт немного успокоился: Альбрехта он прежде близко не видал, из чего следовало, что учился парень изрядно, но не отлично - впрочем, для врача это как раз необходимо, чтобы остаться малозаметным и свободным. Тут сердце словно бы резко охладили снизу - парень поддернул узкие рукава куртки чуть выше локтей! Что он делал с ним? Но нет - ближе стало ясно, что пальцы у него чистые и совсем сухие.

- Амадей уже там, - отчитался Альбрехт, совершенно не улыбаясь. Непохоже было, что он устал, но глаза уже затягивала дрема; как будто отвечая мыслям ректора, медик раззевался от всей души, широко-широко. Перехватив взгляд Простофили Бенедикта, он сделал какой-то отстраняющий жест и пояснил, - Я поправил повязку. Нет, нет, кровотечение не началось - просто повязка ослабла.

- Что с ним? - шепнул Бенедикт.

- Все так же.

Шли они теперь бок о бок, и студенту в голову пришел совершенный бред: он подумал, уж не вселился ли в ректора дух пропавшего сторожевого пса? Тот вот так же слонялся за подметалой и некоторыми его приятелями. Он не раз рвал Альбрехтовы штаны по ночам, но при этом никогда не лаял...

- Понимаете, - неожиданно для себя сказал студент, - Гауптманн ждет, когда нанесут последний удар. Простите.

- Что? - ректор так и не повернул головы, словно у него затекла шея - только метнулся взглядом на голос.

- Ну, он ждет, пока не кончится драка. А потом...

- Что?! И вы тоже?!

Тут глаза парня лихорадочно вспыхнули: смотри-ка ты! Мы возимся с подметалой, которому лучше бы умереть прямо сейчас, а этот опять скалится, дергает губами, хотя все делается только ради него. Ректора, считал доктор Ставрос, надо бы сохранить до возвращения приезжего инквизитора. Ему честь оказывают, а он все еще недоволен - совсем как этот ведьмачий пес! И грудь себе щупает, а что там - сердце или нож, Бог весть. Да и выглядит ректор так, словно только усилием воли встал со смертного одра: лицо в лунном свете какое-то совсем свинцовое; когда он наконец-то опустил руку, стало ясно, что одежда на его груди вздрагивает сильно, но в неправильном ритме. И сам старик ничего этого уже не замечает.

Но тут глаза бешеного старика угасли, и юный лекарь стал привычно врать:

- Он спит сейчас. Вам к нему нельзя. Да и Вам самому плохо, Амадей говорил...