Убийственное лето

Ева Браун ответила не сразу. Какое-то время она сидела, не шевелясь, потом тоже встала, подошла к буфету и открыла нижнее отделение. Из-за стопки тарелок она извлекла какой-то тяжелый предмет, завернутый в синюю клетчатую материю, и положила передо мной на стол. На глаза у нее навернулись слезы, и она сказала:

– Она просила дать ей, но я не дала.

Я развернул материю. Внутри лежал пистолет в кобуре из парусины защитного цвета с маркировкой США, он был перемотан ремнем такого же цвета. Я взял его в руки. У меня есть навык пользоваться ружьями, а не ручным огнестрельным оружием, но оно было настолько узнаваемо, что даже не читая гравировки на стали, я уже понял, что это кольт 45-го калибра, известный как «Кольт – правительственная модель», который был на вооружении американской армии и в Первую, и во Вторую мировые войны. Он был явно в рабочем состоянии, Ева Браун сказала, что Габриэль Девинь раздобыл его в 1945-м, когда работал на американцев в Фульде. Она сказала, что периодически перепрятывала его, чтобы дочь не нашла.

Я положил пистолет в кобуру. Я сказал:

– В любом случае она не сумела бы им воспользоваться. Докторша мадам Фельдман говорила вам о флаконе с лаком для ногтей?

Ева Браун с удивленным видом покачала головой. Я мог бы и промолчать, но все же сказал ей:

– Ваша дочь отыскала орудие, более подходящее для ее нужд. Но им она тоже не сумела воспользоваться.

Мы посмотрела друг на друга. Бедняжка была примерно в том же состоянии, что и я, – держалась из последних сил. Я добавил:

– Она должна была поговорить об этом со мной, и вы тоже.

Я положил руку ей на плечо, а потом ушел.

Я ехал на «ситроене» по деревне. Братья вышли мне навстречу. Они ждали меня, расположившись на ступеньках мэрии. Садясь сзади, Бу-Бу удивился:

– Ты оставляешь себе машину на ночь?

Я ответил, что она понадобится мне с утра, чтобы поехать в Марсель. Я сказал ему:

– Сходи к Генриху Четвертому, объясни ему, в чем дело. А если ему нужна помощь, постарайся, как сможешь, заменить меня.

А Микки молчал. Я поставил DS во дворе, возле его желтого грузовичка, и какое-то время мы сидели втроем, опустив окна. Я спросил:

– С кем первым из вас Эль заговорила об этом сраном пианино?

Бу-Бу ответил:

– Со мной. Вернее, я сам упомянул о нем. Она не знала, что оно у нас. Это было в день танцев в «Дин-доне», после того как ты отвалил. Я попросил, чтобы она объяснила мне, что случилось, ведь ты ушел сам не свой.

Так вот почему она заинтересовалась мною, вот почему назавтра явилась в мастерскую с проколотой шиной. Из-за механического пианино. По крайней мере, теперь все стало ясно.

Микки сидел рядом со мной. Он закурил. Я сказал ему:

– Хороший был фильм?

Он ответил:

– Неплохой.

И все. Я рассказал Бу-Бу то, что объяснила мне в больнице мадам Фельдман. Я сказал, что она не теряет надежды и производит впечатление знающего специалиста. Потом я сказал:

– Знаешь, Бу-Бу, забудь о том, что тебе рассказывала Элиана. Я проверил. Она все это выдумала.

Он не ответил.

Когда я остался один у себя в комнате, я посмотрел на мишку, сидящего на дровяной печке, на его обнадеживающую мордочку. Я поискал серебряное сердечко, которое просила Эль. Но его нигде не было. Я лег, но не знаю, спал я или нет.

Только на следующее утро, перед отъездом я случайно взглянул на книгу о Мэрилин Монро, которая лежала на тумбочке, и перелистал ее. Внутри лежал листок бумаги – страница, вырванная из другой книги и сложенная пополам. Речь в ней шла не о Мэрилин Монро, не о какой другой кинозвезде, а о велогонщике Фаусто Коппи. Конечно, я удивился. Мы с Бу-Бу говорили о Фаусто Коппи, только чтобы позлить Микки. Эль что-то нас о нем спрашивала, но я не помню, что именно.

Мне нужно было увидеть Ферральдо. Нужно было идти. Вот уже больше тридцати часов, что бы я ни делал, о чем бы ни думал, меня не отпускает одна подспудная тягостная мысль. Иногда возникали образы Лебалека или Туре, падающих на землю прямо передо мной. Я положил книгу о Монро на тумбочку и больше о ней не думал.

Это было в понедельник, позавчера.

Только сегодня утром, после разговоров с вами часть ночи в понедельник и весь вечер во вторник, я понял, почему Эль в последние дни изменила ко мне отношение. Я понял, что с первых же произнесенных мною фраз, когда я начал рассказывать вам о событиях этого лета, я уже дал вам ключ, который открывает всю подноготную этого безумия. Она оказалась более внимательной и расчетливой, чем я предполагал, она тоже навела справки, как умела, о смерти Фаусто Коппи. Но слишком поздно.

Сперва, когда надзиратель сообщил мне то, что именно вы хотите у меня узнать, я разозлился. Я сказал себе: «Сколько времени я с ним проговорил в общей сложности? Семь, восемь часов? Я выложил ему все, что мне приходило на ум и когда приходило, я не врал. И все, что он счел нужным сделать, расставшись со мной и зная о том, сколько мне пришлось пережить, это куда-то пойти, возможно, в какую-нибудь захудалую пивную и выяснять у какого-нибудь жалкого пьянчужки точную дату смерти Фаусто Коппи. И даже если так, он все равно ее не узнал».