Убийственное лето

Я смотрела, как свет фар и красные огни грузовика сначала удаляются по спуску с холма, а потом исчезают за соснами. Пальто было надето на голое тело, и мне стало холодно. Я была счастлива, что ощущаю холод. Не доходя до открытой двери, я снова упала в снег. Я вползла в дом, волоча за собой пальто. Когда я почувствовала под собой плитки пола, я ногой захлопнула дверь. Несмотря на полный сумбур в голове, я мало-помалу осознала, что не смогу добраться до постели. Я легла на пальто и подоткнула его под себя. Я подумала: «Плита еще горячая. Нужно лечь рядом». Но уже не могла. У меня ничего не болело, во всем теле была одна пустота. Я слышала странный прерывистый звук, но он шел не от будильника на каминной полке. Я долго не могла понять, что это, пока не догадалась – это у меня стучат зубы. Тогда я завыла во весь голос и разрыдалась, надеясь, что до завтрашнего дня я уже не доживу.

Когда вернулся Габриэль, он нашел меня на том же месте: я лежала на полу, сжавшись в комок под своим пальто. Ногами я упиралась в дверь и пришла в себя, когда он стал ее открывать. Он был недоволен, потому что фонарь снаружи горел всю ночь. Я отодвинула ноги, тогда он толкнул дверь и увидел меня. Он также увидел грязные тарелки и бутылки на столе и беззвучно замер на пороге. Потом взял меня на руки и отнес на кровать. Простыни и одеяло валялись на полу, он поднял и укрыл меня. Он лег со мной рядом, чтобы я согрелась и перестала дрожать. Он говорил:

– Этого не может быть, не может быть.

Потом через занавески стал пробиваться яркий свет, и я решила, что, наверное, долго спала. Я открыла глаза, когда Габриэль вошел в комнату, и удивилась, что я не в погребе, где спала последние недели в Берлине. А ведь в этом доме я прожила уже больше девяти лет.

Он пошел варить кофе. Я слышала, как он зажигает плиту. Наверное, он долго размышлял о том, что творится в большой комнате, потому что, когда вернулся, сказал только:

– Подонки. Я пойду в полицию.

Он был в пальто и кашне. Я выпила большую кружку кофе. Я чувствовала, что у меня распухли губы, словно стали какие-то чужие, и правый глаз тоже. Накануне я не обратила на это внимания, но по тому, как Габриэль прикасался к моему лицу, поняла, что, наверное, остались следы побоев. Он спросил меня:

– Ты их знаешь? Они местные?

Я сделала отрицательный жест. Он повторил:

– Я пойду в полицию.

Я-то знала, что он не пойдет. И сказала, чтобы облегчить ему участь:

– Даже если их найдут, мне не поверят, они предупредили. Они скажут, что я сама хотела.

Он посмотрел на меня и нервно помотал головой:

– Тебя же били, это видно невооруженным глазом.

Тогда я сказала:

– Ты тоже меня бил, это видно невооруженным глазом.

Я помолчала и добавила:

– Не нужно никуда идти. Все узнают и будут над нами смеяться.

Он ударил себя кулаком по бедру, не вставая с кровати, но ничего не ответил.

И долго сидел так неподвижно. А потом сказал, не поворачиваясь ко мне:

– Я их отыщу. И убью своими руками.

Я понимала, что и этого он не сделает. Ему тогда было тридцать три, а когда мы познакомились – двадцать три. Он боялся всего на свете. Гордился тем, что служит дорожным рабочим и одновременно инспектором от муниципалитета – отвечает за содержание прилегающей к дорогам территории, чувствовал себя под защитой своего нагрудного знака, на котором было написано: «Представитель власти». Не считая меня и жалких бродяг, он никогда ни с кем не вступал в пререкания, кроме тех случаев, когда речь шла о деньгах. Скупость была в нем даже сильнее трусости, именно за это я его не любила. Я только один раз попросила его жениться на мне: в 1946 году, перед тем как родился наш ребенок. Но он так этого и не сделал, потому что не хотел ссориться со своей сестрой Клеманс, которой кое-что перепало от семьи ее мужа, и она обещала оставить ему все это в наследство. Если я правильно поняла после стольких лет, речь шла о ее доме в Пюже-Тенье и трех гектарах виноградников.

Мы провели то воскресенье вдвоем дома, чего давно не случалось. Он обещал пойти расчистить снег перед мэрией и на дороге, по которой дети ходили в школу, но не пошел. Я встала и оделась. Посмотрела на себя в зеркало: на скуле чернел кровоподтек, и губы с той же стороны вздулись. Вокруг правого глаза все тоже распухло, так было однажды в Фисе, когда меня укусила оса. Я простудилась, и хотя меня это мало беспокоило, ведь я почти никогда не болею зимой, но когда я увидела свое отражение, мне снова захотелось плакать. На руках и ногах тоже остались отметины, но не такие заметные, а на левом плече – синяк после того, как один из них ударил меня кулаком, когда они поймали меня в подсобке. Именно это место болело у меня дольше всего.