Убийственное лето

И позднее я всегда была против того, чтобы он ее удочерил. В любом случае, это ничего бы не изменило. Он всегда был и оставался ее папой, а она постоянно льнула к нему, иногда даже сильнее, чем раньше. Но при этом возникало такое ощущение, что она страшится того, что ей предстоит услышать. С того дня – после нашей поездки в Гренобль – она полностью потеряла интерес к учебе и начала грызть ногти. Лет в тринадцать или в четырнадцать начала красить губы. Габриэль говорил, опустив голову:

– Пусть, ты ведь тоже красила в ее годы.

И именно мне приходилось быть с ней строгой и многое запрещать.

Она тогда перешла в среднюю школу. Хорошо училась только по арифметике, этот дар был ей отпущен с рождения, но ничем другим заниматься не желала. Если не было уроков, она всегда ходила с Габриэлем: он работал, а она сидела рядышком. Сперва он не разрешал, чтобы она помогла ему засыпать ямы на дорогах или подрезать деревья, но со временем стал позволять.

Габриэль тоже изменился. Женщина такое чувствует. Он теперь боялся зайти в комнату, когда она, например, мылась. Боялся взглянуть на нее другими глазами, не как на дочь, он тогда еще не подозревал, что это уже случилось. Как-то раз она ему сказала:

– Папа, ты больше не целуешь меня, как раньше. Ты меня разлюбил?

Он ей ответил:

– Ты уже большая.

И правда, она стала большой и красивой и понимала, что папа уже не заходит в комнату, когда она моется, и не обнимает ее так сильно и часто, как прежде. Она теперь меньше гордилась, что он инспектор, должно быть, слышала, как соученики подсмеиваются над папашей Девинем. Однажды она вернулась вся растрепанная, подралась с мальчиком, сыном плотника Пелегрена. Она мне сказала:

– Я ему врезала как следует, теперь он запомнит мои зубы.

На следующий день ко мне явилась мамаша Пелегрен. Ее сынок был на класс младше моей. Она сказала, что Элиана укусила его в руку, в плечо и даже в ляжку. Я засмеялась. Я ей ответила, что ее сын должен выбирать выражения, когда говорит о Габриэле. А она, мерзавка, мне ответила:

– Вы настоящая немка.

И ушла.

Еще несколько месяцев мы жили, как нормальная семья, но я понимала, что долго это не продлится. Я не знала, что произойдет, но чувствовала, что что-то непременно случится, а жизнь – штука длинная и коварная и нужно уметь все пережить.

14 октября 1971 года сразу после полудня дочка ушла с отцом подрезать деревья на обочине дороги. Ей было пятнадцать лет. Они вдвоем несли большую складную лестницу, он – впереди, я как сейчас их вижу. Несколько недель перед этим шли дожди. Было тепло, но земля вся размокла. Она вернулась два часа спустя в безумном состоянии, громко рыдала, сказала мне, захлебываясь, что била Габриэля лопатой по голове, била и не могла остановиться, и что она его убила.

Приговор

Я закрываю дверь, оставив внутри глухопомешанную тетку, и иду через двор. Иду на негнущихся ногах, в новом платье, которое шуршит при каждом шаге, кажется, внутри одна пустота, будто из меня выкачали всю кровь. Мать Скорбящих выжимает белье, которое стирала у родника, она вроде спрашивает меня, куда я собралась, но я не отвечаю.

Как только я выхожу за ворота, меня начинает шатать. Я опираюсь о стену и уговариваю себя стоять прямо, ведь я могу попасться на глаза любой гадине из деревни, но у меня так давит затылок, а в глазах то ли искры сверкают, то ли собираются слезы, поди разбери, так что вокруг все внезапно сжимается до крошечного клочка земли, на который я упала и стою на коленях, как мне кажется, уже целую вечность.

А потом, как всегда, это проходит.

Я встаю, слюнявлю пальцы и тру коленки, отчищая грязь, подбираю с земли полотняную сумку. Я уже не помню, куда собиралась идти. Ах да, навестить свою учительницу мадемуазель Дье в Брюске. Уже не нужно. Я просила ее навести справки о водителях грузовиков, которые могли приехать в Арам в ноябре 1955 года, но уже не нужно. В любом случае, она дура и как пить дать ничего не узнала. Она теперь мэр деревни, единственная, кто в курсе дела, правда, никому в голову не взбредет рыться в ее старых книгах записей актов гражданского состояния до тех пор, пока не вырубят все леса и нечем будет истопить печку. Ведь она должна была бы просто кончать по ночам при мысли, сколько я ей пообещала отстегнуть в обмен на маленькую, совсем крохотную любезность, касающуюся моей метрики. Но нет, ее не прошибить, сказала, что сама знает, что хорошо, а что плохо, и заладила одно – отец неизвестен. Дура набитая. Даже думать о ней не хочу.