Убийственное лето

Но эта реплика вполне к месту. Выходит, папаша Массинь умер в понедельник, точнее, в понедельник 21 ноября, и это объясняет одну деталь, которая насторожила меня в рассказе Коньяты. Те трое из грузовика, которые напали на мою мать, уехали обратно в субботу ночью, очень поздно. Она не помнит точное время, а может, вообще не заметила тогда, но было не раньше одиннадцати вечера, а то и за полночь. Когда Коньята говорила со мной, я сразу же подумала о Пинг-Понге. Ему было десять, но он еще час или два спустя не ложился спать, путался под ногами, когда отец в кухне выпивал с двумя другими мерзавцами. Это было очень странно, и я засомневалась. Теперь я поняла, что они слишком перепились тогда, и было слишком поздно, поэтому никак не могли привезти механическое пианино в субботу и привезли его в понедельник поздно вечером.

Я говорю Жоржу:

– Будь добр, подкинь меня до города.

Он заводит машину, и мы едем. По дороге – от поворота до поворота – он рассказывает мне, какой у него чудесный был отец. Да, девять из десяти парней от двадцати пяти до тридцати скажут со слезами на глазах, что у них был чудесный отец, ну просто гениальный сюжет для будущего фоторомана[51]. Именно – девять из десяти. Ну, а у десятого папаша должен был, как минимум, зарубить всю семью топором или сотворить что-то в этом роде, иначе сынок тоже бы примкнул к остальным девяти. Они все могут говорить об отце часами, пока не довезут до города и не высадят вас с опухшей головой у лесопилки Ферральдо.

Благодарю Жоржа, чинно целую его в щеку и ностальгически вздыхаю. Он смотрит на меня и тоже вздыхает. Шепчет, что я необыкновенно красивая, да, необыкновенно, но такова жизнь. Когда он это произносит, то на меня уже не смотрит. А смотрит через лобовое стекло, сжав зубы, на свою убогую жизнь. Если включить эту сцену в фильм, только без звука, все зрители – и в партере, и на балконе – вытащат носовые платки.

Короче, я снимаю его руку с руля и последний раз засовываю ее себе между ног, под платье, чтобы ему долго не спалось, вылезаю из машины и иду в сторону лесопилки. Я еле-еле шевелю пальцами, вроде как делаю прощальный жест, ведь мне очень грустно и все такое. Хочу увидеть хозяина Микки.

Там стоит адский шум. Парни, обсыпанные опилками, оборачиваются мне вслед, меня чуть не сбивает огромный грузовик, и наконец я, чудом оставшись в живых, попадаю в небольшой кабинет, где сидит секретарша, которую я часто встречала на танцах или в кино. Она моя ровесница и тоже ни хрена не видит. Зовут ее Элизабет. У нее огромные очки в дизайнерской оправе, дужки сделаны в форме птичьих крыльев. Мы недолго обсуждаем мое платье, мои изумительные волосы и ее – ужасные, потом она достает для меня из холодильника марки «Артур Мартен» бутылочку тоника и идет искать шефа. У моей мамы дома тоже холодильник «Артур Мартен», но вдвое больше. Холодильники эти делали в Эври, и когда я была маленькой, то говорила: «Артур Мартен пошел в обмен…» До сих пор помню. И стоит мне об этом подумать, как мне сразу же делается очень тошно.

Ферральдо маленького роста, сухощавый, с длинным узким носом. Ему лет пятьдесят, волос почти не осталось, одежда в опилках, как и у всех в этом заведении. Когда он видит меня, то думает, что я пришла поболтать с Микки, и говорит:

– Микки сейчас нет, но скоро появится. Садитесь.

Говорю, что не стоит, что я пришла как раз поговорить с ним.

Он просит Элизабет идти работать, а меня ведет в другой кабинет, точно такой же, но его собственный. Он не слишком улыбчивый, но добрый, так говорили и Микки, и Пинг-Понг.

Он садится за письменный стол, а я стою перед ним и говорю:

– Так вот. Простите, что отвлекаю вас, но я должна кое-что спросить по просьбе своего отца, он парализован.

Он кивает головой, чтобы подтвердить, что в курсе и что ему жаль бедного придурка. Я говорю:

– Он хотел бы узнать, что стало с человеком, который работал, а может, и сейчас еще работает у вас, по фамилии Лебалек.

Он отвечает, вздохнув:

– Жанно Лебалек? Так это было уже сто лет назад. Он тут работал, еще когда мой отец всем заправлял. Он от нас ушел по меньшей мере лет двадцать назад.

Он показывает жестом, чтобы я села на стул, который стоит рядом, я пододвигаю немного и сажусь.

Он говорит:

– Он уехал отсюда и открыл собственную лесопильню неподалеку от Диня. Думаю, вкалывает там и сейчас. Последний раз я его видел лет пять или шесть назад, точно не припомню.

Поскольку я киваю после каждой его фразы, но молчу, он долго смотрит на меня, словно думает, что бы еще сказать. Потом добавляет:

– Да, мне кажется, он по-прежнему в Дине. Это на дороге Ла-Жави. У него хорошая лесопилка. А что, ваш отец был с ним знаком?

Я отвечаю «да» и быстро перехожу к другой теме. Говорю:

– Странно, Монтеччари тоже его знали. Он однажды привозил в деревню их механическое пианино. Помните?

Он отрицательно качает головой и, похоже, вообще не в курсе, что у Монтеччари есть механическое пианино. А потом неожиданно говорит:

– Постойте. Это был какой год?

Я говорю: