Убийственное лето

Когда я возвращаюсь к телефону, мадемуазель Дье не отвечает, но трубку она не повесила. Я жду, проявляя бездну терпения, – в этом мое главное очарование. Я смотрю на запертый на ключ шкаф, где Филипп держит всякие ядовитые и сильнодействующие лекарства. Вначале я пыталась закрутить с ним шашни только для того, чтобы он мне объяснил кое-что из медицины и чтобы в промежутке между двумя божественными экстазами улучить возможность и открыть этот поганый шкаф. Когда такая возможность наконец представилась и я получила то, что хотела – за день то того, как мне исполнилось девятнадцать – год назад, почти день в день, – я продолжала встречаться с ним в надежде, что будут еще другие экстазы, а может быть, потому что я немного мазохистка. А он говорил:

– Ты не мазохистка, ты нарциссистка. С двумя «с» и чудной попкой.

Не думаю, что он заметил пропажу в своем шкафу, в любом случае, плевать я хотела.

Горе Луковое, вся запыхавшись, говорит в трубку:

– Я ходила искать дорожную карту Мишлена. Ты хоть представляешь себе, сколько мне придется ехать?

Я отвечаю:

– Восемьдесят три километра через Сент-Андре-дез-Альп, не больше и не меньше.

Когда я считаю, меня на ошибке не подловишь, уж она-то это прекрасно знает. Она громко дышит. Наверное, пришлось подняться наверх в комнату, которую она именует «своим кабинетом». Это спальня ее матери. Под ее крылышком мадемуазель прожила всю жизнь, понятное дело. С тех пор как старая швабра дала дуба – забавная была старушенция, ей палец в рот не клади, – Флоранс Дье живет одна со своими павлиньими голубями[52] и целой тонной книг. Книги у нее валяются даже на полу. Так она самоутверждается. Переспала она с мужиком один-единственный раз, когда ей стукнуло двадцать пять, в машине, он был торговым агентом фабрики игрушек – это она, разумеется, так рассказывает; и она так испугалась, и было так больно и так отвратительно, что она не желает больше это повторять. Род человеческий вообще вызывает у нее омерзение. Разумеется, кроме меня, я ведь такая необычная. Она говорит, что прекрасно может без всего этого обойтись.

Я объясняю ей по телефону, что она должна ждать меня в восемь часов в кафе «Ле-Провансаль» на бульваре Гассенди в Дине, это единственный там большой бульвар, она не может его проскочить, даже если будет вести машину с закрытыми глазами, – но, кажется, это как раз тот самый случай, вообразите, что она мне отвечает:

– Нет, я знаю, что ни за что не найду, ни за что, бессмысленно даже объяснять.

И это говорит учительница. Тонна книг, и все до одной прочитаны. Когда я плеснула ей в лицо чернилами «Ватерман» в тот ужасный год, она испуганно уставилась на меня, потом на свою юбку и блузку, которые приказали долго жить, и разрыдалась. Я говорю ей в трубку:

– Послушайте, я в жизни еще не встречала такой дуры.

Она молчит, опускает голову, закусывает нижнюю губу, вижу ее так отчетливо, словно стою рядом. Повторяю последний раз с невероятным терпением, которое составляет мое главное очарование, где именно она должна меня ждать. Я говорю ей, что, если Пинг-Понг позвонит ей до того, как она выйдет из дома, она должна ему сказать, что мы с ней вдвоем сидим и ужинаем, но как раз сейчас я вышла к ее соседке или же что я кайфую в саду, короче, неважно что.

Спрашиваю ее:

– Горе Луковое, вы слушаете?

Она отвечает:

– Да. Не будь такой противной. Не кричи на меня. Я приеду.

Я изображаю звук поцелуя и вешаю трубку.

Потом до конца своих дней неподвижно стою, прислонившись к стене, меня переполняет ненависть к самой себе, к остальным, вообще ко всем на свете. Треть мыслей о папе, треть о маме, но то, что вечером я собственными глазами смогу увидеть Лебалека, заставляет меня воспрянуть духом. Филипп в белом халате появляется на пороге. Он говорит мне шепотом, как в церкви:

– Тут только и разговоров, что о тебе. Что происходит? У тебя неприятности?

Я повожу плечом, мотаю головой и ухожу.

Первой мимо меня по шоссе проезжает большая машина – корпус серый с металлическим отливом, и черная крыша. Я неплохо разбираюсь в марках машин, но такую не видела. Водителю далеко за тридцать, белая рубашка поло, в его возрасте такие длинные волосы уже не носят. Я открываю дверцу, сажусь рядом с ним, говорю спасибо, само очарование, как я умею, и мы едем. Говорю, что внутри прохладно, а он отвечает, что это кондиционер. Я киваю головой, показываю, что оценила. Он адвокат, едет за женой и пятилетним сыном в Систерон. Парижанин, кто бы сомневался. Снял дом, а там окно не закрывается. Ночью ветер не дает спать. А жена все время боится, что заберутся воры. А еще он взял напрокат цветной телевизор, но вот уже десять дней эти мерзавцы не могут установить антенну.

Проезжаем через Анно. На стенах уже висят плакаты о празднике 14 июля. Водитель включает радио. Жан Ферра, обожаю. Он поет: «Мы будем спать вдвоем». Этот тип, чтобы похвастаться, что у него стерео, переключает звук то на передние, то на задние колонки, а я говорю:

– Не стоит, дайте послушать.