Убийственное лето

Он строит недовольную мину и замолкает до Барема. Там предлагает мне выпить на обочине шоссе, в каком-то заведении для отдыхающих. Рассказывает про свою жизнь, про жену – очень красивую, в стиле княгини Грейс[53], и про сына. Потом едем дальше, и до самого Диня примерно одна и та же песня.

В половине седьмого он высаживает меня на большой площади, кажется, здесь главное место встречи, куда съехались все окрестные грузовики и мотоциклы. Первая улица, куда я сворачиваю, – длинная, широкая, сплошь кафе и магазины – это и есть бульвар Гассенди. Даже Горе Луковое его найдет, если доедет досюда.

Перед кафе «Ле-Провансаль» у нее начнется паника – здесь нельзя запарковаться, но она найдет где. Это огромное, очень шумное помещение, похожее на вокзал, пол посыпан опилками, и они прилипают к ногам. Хозяйка стоит за стойкой бара. Здороваюсь с ней, говорю, что неместная и тому подобную чушь, а потом спрашиваю:

– А вы, случайно, не знаете месье Лебалека?

Да, она знает. У него лесопилка при выезде из города, отсюда по прямой. Дает мне пачку «Житан», возвращает сдачу с десяти франков, дважды пересчитав. Говорит клиенту:

– Да, все правильно.

Уже забыла, что я с ней разговариваю. Добавляю на всякий случай:

– Я ищу его свояка.

Она отвечает:

– Туре?

Я повторяю:

– Ищу его свояка.

Ну, а дальше показываю всем своим видом, который способен разжалобить даже камень, что больше я ничего не знаю. Она говорит:

– Ну, конечно же, это Туре, агент по недвижимости. Он свояк месье Лебалека.

Я отвечаю: «Понятно», – с таким тупым выражением лица, что она добавляет:

– Если у Лебалека всего одна сестра, думаю, что и свояк у него тоже всего один, так ведь получается?

У кассы образовалась очередь, и она, наверное, решает, что достаточно со мной возиться. Она говорит мне:

– Перейдите на другую сторону улицы и пройдите еще немного вперед.

Я ее благодарю, но она уже меня не слушает, на меня не смотрит, мечется как угорелая, чтобы наверстать потраченное на меня время.

Мне удается целой и невредимой перебежать на другую сторону бульвара: скопилась огромная пробка, машины передвигаются рывками абсолютно непредсказуемо и так оглушительно гудят, что можно рехнуться. Это похоже на Ниццу или Канны, только тротуары поуже, и кажется, что все эти миллионы прохожих толкутся на них только для того, чтобы помешать вам пройти. Все вырядились в шорты, и все свободное пространство занимают толстенные мамаши в пластмассовых серьгах. Я разглядываю вывески с названиями магазинов, и не проходит и суток, как натыкаюсь на агентство по недвижимости. И тут, неожиданно для себя самой, просто чтобы спастись от палящего солнца и толкотни, захожу внутрь.

Внутри полутьма, и я сперва ничего не различаю. На стене крутится вентилятор, но он только гоняет теплый воздух. В глазах все мелькает, потом мне удается разглядеть чернокожую женщину, которая идет мне навстречу. Через секунду я уже вижу, что она не совсем чернокожая, а так – кофе с молоком. Ей лет двадцать пять, огромная копна курчавых волос, красное платье на бретельках, которое я уже видела в каталоге «Труа сюис», а может, в «Ля-Редут»[54], поди разбери, и она вся потная от жары. А так, она говорит не хуже нас с вами, только с южным акцентом. Это секретарша месье Туре. Месье Туре сейчас нет. Она предлагает мне сесть, но я отказываюсь, говорю, что загляну попозже. Она объясняет, что, к сожалению, агентство закрывается через десять минут. Потом говорит, что ей нравится мое платье. Она постоянно улыбается, потому что самое примечательное в ней – ее ослепительно белые зубы. Я демонстрирую свои – тоже не низшей пробы – и, сама любезность, говорю:

– Я переезжаю сюда из Ниццы, ищу небольшую меблированную студию, не слишком дорогую. Я учительница, так что, сами понимаете, требования у меня скромные.

Она копается в своих бумажонках, расписывает чудо-квартиры, и в этот момент появляется Туре. Едва завидев, как он заходит сюда, как к себе домой, я сразу же понимаю, что это он. По его красноречивому первому взгляду, когда он снимает свои темные очки, сомнений не остается: из тех трех подонков именно он угрожал моей матери, что выбьет ей кочергой все зубы. Первый взгляд этой мрази и не менее выразительный второй направлены именно на то, что больше всего его интересует в женщинах. Только раздев меня глазами и полностью оглядев, как изголодавшийся, он смотрит на меня и снисходит до приветственного кивка и дежурной улыбки.

Ему сейчас от сорока до сорока пяти, и меньше ему не дать, несмотря на светлый костюм из тонкой шерсти и повадки, как у молодого. Он худой, не высокий и не низкий, глаза у него, насколько я могу рассмотреть, серо-голубые, но он все время избегает встречаться со мной взглядом, что типично для лицемера. Понятно, что сердце у меня бьется, как бешеное, и я не могу произнести ни слова.