Убийство на кафедре литературы

Он сосредоточился, пытаясь представить себе картину убийства. Кто-то снова и снова бьет Тироша по лицу; тот падает назад. Данные патологоанатомов о росте убийцы допускали слишком большой разброс. Изнурительная и долгая работа экспертов ничего не дала. Убийство в результате вспышки гнева, не обдуманное заранее. Такое убийство, объяснял он другим, не может совершиться из-за наследства, которое кто-то ожидает получить. Он представил похожую на мадонну Яэль Эйзенштейн, хрупкую фигурку, сжимающую в руках статуэтку индийского бога Шивы — бога плодородия и разрушения, и возникшая перед ним картина стала проясняться. Он видел белую руку, искаженное гневом лицо, сверкающие злобой глаза, пытался почувствовать то, что она могла чувствовать в тот момент, — и остановил поток своей фантазии.

Человек может пойти на поводу у своих эмоций, распалиться и ненавидеть в себе этот накал страстей. Возможно, подумал он, это Яэль.

Но не из-за наследства. Из-за чего-то другого, чего я не знаю. Когда открылась дверь, он понял, что будет играть в азартную игру.

Вошла Циля, и он поспешил спрятать черную картонную папку, которую вернул Белилати, в ящик стола.

— Она здесь. — Циля вытерла лоб. — Ну и жарища на улице! Она ждет с Клейном, он спрашивает, можно ли ему зайти с ней, я обещала спросить тебя. Что сказать?

— Скажи, что я хочу говорить только с ней, а потом, может, и с ним.

Михаэль Охайон включил магнитофон, как только на пороге появилась хрупкая фигурка в черном трикотажном костюме, но не в том, что был на ней в прошлый раз, этот был менее плотной вязки. Руки ее выглядели особенно худыми, на шее была нитка белоснежного жемчуга. Михаэль чувствовал себя виноватым из-за того, что должно было здесь сейчас произойти…

Он старался сохранить непроницаемое выражение. Когда она закурила, он поставил перед ней пепельницу.

— Вы хотели со мной поговорить, — холодно произнесла она.

— Я хотел бы, — вздохнул Михаэль, — чтобы вы снова рассказали мне, что делали в день убийства Шауля Тироша.

— Я уже говорила, — сказала она рассерженно, — я уже как минимум три раза рассказывала.

— Я знаю, но, к сожалению, каждый раз появляются новые вопросы. Мы не заинтересованы в том, чтобы напрасно беспокоить людей. Я бы хотел установить, в котором часу вы прибыли в университет в ту пятницу, менее недели тому назад.

Она склонила голову набок и усмехнулась. Он смотрел прямо на нее. Она не вызывала в нем никакой злости, только жалость.

— Как ты догадался ее об этом спросить? — удивился Шорер, когда спустя годы слушал запись допроса. — Объясни, как ты догадался уже тогда?

Михаэль быстро и сбивчиво начал объяснять:

— Я чувствую человека, вхожу в его внутренний мир, стараюсь думать, как он, слушать, как он говорит, — факты фактами, но я стремлюсь найти главное в нем самом.

— Можно сдохнуть от этого, — запротестовал Шорер, — нельзя вести расследование, отождествляя себя с подследственным, ведь это значит, что, когда расследуешь убийство, нужно проявлять агрессивность.

— Иначе я не могу, — оправдывался Михаэль, — только отождествляя себя с человеком, я знаю, куда повернуть. Такое сближение с людьми болезненно, во всяком случае, для меня, ведь цель сближения — заставить человека страдать, но лишь так я могу узнать то, что мне нужно.

И снова он спрашивал ее, с надоедливым упрямством: что она делала в пятницу?

Она отвечала подробно, снова вспоминая, как прибыла вовремя на заседание кафедры, потом была в библиотеке, поехала «домой», как она называла дом родителей.

— А когда вы видели Тироша в последний раз?

Она помотала головой, как Юваль, когда был младенцем и отказывался от еды.

— Попросту говоря, — сказала она глуховатым тоном, — это не ваше дело.

Она зажгла сигарету дрожащей рукой. Ее пальцы без колец были в желтых никотиновых пятнах.

— Ваши отпечатки пальцев обнаружены в его кабинете.

— Ну и что? Я была у него как-то. Я это уже слышала.

— А в пятницу вы у него были?

— Я уже говорила. — Она глядела прямо ему в глаза.

Михаэль вертел в руках коробок спичек и пытался смотреть на нее дружелюбно и доверительно.

— Я бы хотел, чтобы вы мне больше доверяли.

— Почему же? Вы что, просите меня об одолжении? — холодно произнесла она.

Михаэль натянул на себя улыбку долготерпения и многоопытности.

— Я сожалею, — он старался придать мягкость своему голосу, — о ваших ужасных страданиях, о тех унижениях, которым подверг вас Шауль Тирош.

— Что вы имеете в виду? — По ее белой коже разлился нежный румянец.

— Вы хотите, чтобы я напомнил вам?

Она молчала.

— Я имею в виду ваше замужество, развод, аборт и…

— Кто вам сказал? — Она покраснела, голос стал сдавленным. — Арье Клейн?

Михаэль нервно улыбнулся:

— Клейну не понадобилось мне этого рассказывать, мы и без него знали.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

По слезам, выступившим на ее глазах, когда она наклонила голову, он понял, что попал в точку.

— С тех пор прошло много лет, но такие унижения нелегко забыть, правда?

Молчание.

— Я понимаю ваши страдания, — Михаэль подчеркивал каждое слово, — ведь вы узнали, что у вас не будет детей.

Она подняла голову.