Убийство на кафедре литературы

— Вообще-то, — говорил он Михаэлю, — я знаю, куда что кладу, но у меня не было времени отсортировать бумаги с тех пор, как я вернулся. Кругом такой балаган, а ведь жена с детьми вернулась лишь в субботу вечером, я помню, что видел ее, эту книжку, я точно знаю, что положил ее здесь, в комнате, но не помню где.

Было три часа, Михаэль сидел и курил, а Клейн неторопливо искал телефон адвоката, с которым Идо встречался в США. В доме царила тишина. Михаэль прислушивался, но не слышал ни женских голосов, ни звуков музыки.

— Я удивляюсь, как это она не показала мне стихи, я думал, что у нас с ней близкие отношения, — Клейн поднял голову от ящиков, — может, из-за того, что она знала: я ее пощажу, буду критиковать осторожно.

Он снова стал рыться в ящиках.

Михаэль смотрел на крупную фигуру профессора, на растущую кучу бумаг на столе и вспоминал первую реакцию Клейна на стихи, час тому назад, в его кабинете на Русском подворье — после того, как Клейн проводил Яэль к такси. Его широкое лицо раскраснелось от жары, когда профессор вчитывался в стихи в черной картонной папке.

Большие руки профессора осторожно листали страницы. Он бросил папку на серую металлическую поверхность стола и скривился.

Михаэль молча курил, наблюдая за неторопливыми поисками записной книжки. И в мыслях снова вернулся к разговору с Клейном, начатому час тому назад в кабинете на Русском подворье.

— Это вам знакомо? — спросил он тогда, показывая стихи Клейну.

Клейн снова пролистал, отрицательно качнул головой:

— Нет, а почему я должен быть с этим знаком?

— Я думал, она вам их показывала.

— Кто?

— Яэль Эйзенштейн, это ее стихи.

Клейн взглянул на следователя с недоверием, затем снова погрузился в текст. Когда он снова поднял голову, Михаэль прочел в его глазах обиду и смущение.

— Вы уверены, что это ее?

— Можете сами спросить.

Клейн вытер лицо ладонью, отхлебнул из пластмассовой чашечки, принесенной Михаэлем, и глянул на него с грустью.

— Я думал, что она способная, — заметил полицейский.

— Очень, очень способная, — энергично подтвердил Клейн, — серьезная, основательная, с хорошим вкусом и развитой интуицией, очень умная.

— Так как же тогда это объяснить? — засомневался Михаэль.

Клейн поставил чашку, несколько капель воды пролилось на стол.

— Какая здесь связь? Она способна к исследовательской работе, но не к творчеству. Это разные области.

— Понимаю. Но я не это имел в виду.

— А что? — устало спросил профессор.

— Я имел в виду вкус — как это может быть, что она сама не понимала, насколько плохи эти стихи?

Клейн кивнул и улыбнулся:

— Тут дело совсем не в способностях. Человек нечасто может дать оценку своему творчеству, лишь ретроспективно, и то лишь иногда. Есть, разумеется, исключения, но вообще, когда пишут, особенно впервые, оценить самому невозможно. Художник погружен в глубины своей души и так далее. Необходима определенная дистанция, чтобы оценить собственное творчество. Однако, — он снова вытер лоб, — отсюда не стоит делать далеко идущих выводов. Она очень способный исследователь, и стихи этого не преуменьшают, — он отпил глоток воды, — просто у нее, как и у всех исследователей, есть тяга к собственному творчеству.

Его голос постепенно стихал, но тут он вдруг снова заговорил с энтузиазмом:

— Я убежден, что есть глубокий смысл в исследованиях в области искусства вообще и в области литературы в частности, но во всяком хорошем исследователе таится неудовлетворенный творец, то есть каждый хороший исследователь мечтает о собственном «настоящем» творчестве.

Михаэль подавил в себе желание спросить: а сам Клейн не грешит ли творчеством?

— Есть критики, которые пытаются создавать собственные произведения, особенно в молодости, но тут существует обратная закономерность — чем более тонко они понимают чужое творчество, чем глубже они погружаются в критику, тем тяжелее им создавать собственные произведения.

Михаэль смотрел на профессора молча.

— Это меня больше всего удивляло в Шауле. Он обладал, с одной стороны, способностью глубокого понимания литературы, прекрасно умел отличать хорошее от плохого а с другой стороны — создавал великую поэзию. Что еще человеку нужно? — Профессор направил взгляд в окно, за спину Михаэля.

— Так что же вас в нем так удивляло?

Клейн молчал, вертя в руках пластмассовую желтую чашку. Несколько раз он порывался что-то сказать, наконец медленно произнес: