Убить Бобрыкина

Мишень альбомного листа, из стержня стрелы. Мастика пахнет вкусно, но название вкусней. Кленовый вертолетик (кто поймает больше), от пушки кинескопа зыкий взрыв, «что стекла даже в уши задрезжали»… Мир встрепанный, промокший, разноцветный, весенний ранний мир, с поникшими плечами крыш, под козырьком воды, и падал, падал снег в растаявшие лужи, на крапинки рябин, на дворника следы.

– Все! Не реви! – сказала Таня. – Мы с тобой еще ему покажем!

– Мы покажем!

– Та-а-а-к покажем!

– Так покажем…

– Он еще у нас получит!

– Да! Получит…

– Так получит!

– Та-а-к получит…

– Узнает он еще у нас…

– Узнает…

– Не реви!

– Я не реву…

– Ревешь!

Он шел за ней, ревя, но не ревя, пока в дыхании не обрывался воздух, прихлебывая воздуха еще, и задыхаясь им выплевывал из щек, опять глотал…

– Увидишь, Сашка! Вот увидишь! Не реви….

Он шел и видел, как всхлипывая по аллее, мимо шли деревья, мокрые, седые, в ветках все, качаясь… шли и шли…. Он шел, пытаясь воротник приделать к пальцам и от пальцев к кнопочкам пальто, но кнопки были справа, были слева, и с молнией творилось все не то…

– Погодь! – велела Таня, придерживая за карман его. – Давай попробую сама… – сказала.

– Ма-а-ть меня убьет…

– Да не убьет!

– Убьет…

– Да не убьет…

– Убьет…

– А хочешь … поцелую?

Он остановился. Лопнул воздух. И всхлипнув, задохнулся в да...

– Я тоже маму иногда убить хочу, – поцеловав его, сказала тихо Таня. Он руку прислонил к щеке, где целовала, и воздухом ее не надувая, дышал ничем, никем, кроме нее.

Она стояла рядом и молчала. Все улыбки, корабли и капитаны, полоски на тельняшках (и зари) и лошади и океаны, ведра красок были в ней так близко, что….

– Виват, придурки! – сказал Бобрыкин ненавистный, мимо проходя. – Татьяна Александровна! Нет слов… отличный выбор! Жижин! Стреляться на заре! – и честь отдав под козырек, подъездный, дверью треснул.

– Сашенька, домой! – с балкона завизжала мать…

– Пойдем, – вздохнула Таня.

– А ты после уроков выйдешь?

– Нет наверно…я не знаю…может выйду. Может. Но наверно нет.

Стреляться на заре…

Опять меня отлупит, думал Шишин, поймает завтра на заре у школьного забора, или на дальнем пустыре, и так отлупит, так отлупит, так… и пусть! и думал – есть ли у матери в кладовке черный пистолет…?

Из мрака дома кошками запахло, километры серой лестничной воронки вматывались вверх, до страшной двери за решеткой, за которой крыша на замке. Спала за письменным столом консьержка баба Люба, с открытыми глазами, как мертвец. Сквозняк читал «Крестьянку» в худенькой газетной стопке, на перекошенном четвероногом стуле стул стоял, и шторки с синими цветами прятали любовно ржавый щит.

– Я на лифте, – Шишина предупредила Таня, и Шишин тоже выбрал лифт. На пятом этаже они расстались.

Дальше лифт, тряся и дергая, повез внутри пустой глухой и тесной шахты, канаты дряхлые над головой крутя, стуча, гремя, мигая и живым дыша, решая стать ли с Шишиным внутри, упасть, или открыться. Зажмурившись, как и всегда он делал в лифте, ехал обреченно, в туфли – нос, вцепившись варежкой в коричневую ручку толстого портфеля (фыр-яз, рус-яз, лит-ра, физ-ра. дневник 6 класс «А», прир-вед, и Чейз «Весь мир в кармане»). Лифт замер. Шишин замер в нем. И распахнулся.

– А ну, иди сюда, говня! – иссвету белого сказала мать, и, ухватив за ворот, поволокла домой, трепя, тряся, плюясь.

Пора было обедать. В коридоре пахло клейкой подгорелой кашей, и, выворачивая рукава, как с волка мясь, мать говорила, говорила, говорила: «Тварь такая! Творь какая! Ходи, ходи, ходи теперь гольем…»

И весь обед держал он у щеки, что целовала Таня руку, и на целованной щеке не ел и не дышал.

– Что прихватился, зуб загнил? Не чистишь! Что не чистишь? Порошком балуешь, мочишь банку. Ту измочил, и эту измочил, я новую поставлю, ты почись… и мумие приложим. Баба Люба, вот хабалка! За двадцать пять рублей из-под стола торгует мумие…

И обессилив, села мать за стол, заплакала, перебирая складки разорванной Бобрыкиным проклятым куртки, и мутные, как в скисшем молоке вода все слезы эти капали и капали в клеенковый горох.

«Я тоже маму иногда убить хочу», – сказала тихо Таня.

«Я тоже маму иногда убить хочу», – подумал тихо он.

– Надежда Николавна, здрасьте, можно к Сане?

– Танюша, здравствуй, умница моя. Он делает уроки, позже приходи…

И Шишина, гремя ключами по коридору к спальне отпирать пошла.

- Твоя-то заходила, стрянь такая! «Надежда Николавна, здрасьте, можно к Сане»? – шипела, передразниваясь, мать. – Вот вспомнишь, вспомнишь Саша матери слова! Не ветерком надуло! Сживет тебя со свету эта, ох сживет, сживет…

«Сживет! – подумал Шишин выходя из спальни. – Так говорит, как будто у нее во рту газета, или пауки, сживет-сжует… сживет-сжует…»

«Весь мир в кармане! Чейз! – сказала Таня. – Там про любовь, но детектив… Ужасно интересно! Почитай…»

– Она дала? – спросила мать, портфель перебирая.

– Не она, – ответил он.

– Она-она, я знаю, зна-а-ю… – сказала мать, и книгу порвала.

– Теперь смотри, как кто-нибудь пойдет, – сказала Таня, и у окна на цыпочках стояли, ждали, как кто-нибудь пойдет.