Убить Бобрыкина

– И создал женщину Он из ребра Адама, – свое бубнила мать, – привел, сказав: Адам, вот, кость твоя и плоть костей твоих, и будет называться Евой, тебе женой, ибо взята из ны. Я дал вам все, и только наслаждайтесь, радостью – сказал Господь. А только с яблони вот этой яблок не берите, это запрещаю вам! И только отвернулся, как Ева яблоко сорвала, надкусила, и мужу своему попробовать дала, и ел. И оба умерли они. И с ними грех вошел во всех людей, и смерть во всякого вошла, единым яблоком согре. И так удел людской, с тех пор, как Ева ела и, надкусив, дала попробовать ему.

– А так бы дальше жили люди в рае?

– И жили бы, а как ты думал, Саша? – спросила мать, но он никак не думал, кроме «Живы, как живем» и кат катал.

– Тела грехи творили, и души пили плотское вино, а не кагор причастный. И предпочел Адам непослушанье послушанью, в пути себялюбивый, завистливый, и любопытный, как и ты. И Ева предпочла. Как Ева, так и эта тварь твоя! – сказала мать. – И всякая же тварь, с тех пор, как съели яблоко Адам и Ева, окружена была снегами, холодом и льдом. Удалена от Бога, из предела, и стали люди чадами во гневе. Каждый стал! Катаешь? Ну, катай, катай…

«Все! Не реви! Вот, яблоко возьми»! – сказала Таня, протерла фартуком и Шишину дала.

Глава 25

Ищи свищи

– Теперь мы самыми богатыми на свете будем! Богаче всех-привсех! – пообещала Таня. – Давай сюда!

И Шишин протянул в ладони Тане медный пятачок, что мать на хлеб дала.

– Сейчас! – и пятачок в кипящий ковшик опустила, добавив цинковый брикет и поташа. Все забурлило.

– Смотри! – и в ситечко плеснула варево свое. Из медного в серебряный у Тани превратился Шишин пятачок.

– Ну как?

– Ого… – ответил он, за пятачком протягивая руку.

– Погодь! Еще не все, теперь смотри! – и Шишин из всех глаз смотрел, глаза слезились. В щипчиках держа над газом, монетку закрутила Таня. Сверкнув серебряным бочком, монетка превратилась в золотой.

– Ого?

– Ага…

– Тебе! – подкинув в воздухе монетку и поймав, сказала Таня, протянула. Шишин пятачок скорей зажал в кулак.

– Неси еще! Быстрей! – и Шишин со всех ног к себе помчался, где на трюмо, на блюде лежали трешки, двухкопейки, пятачки…

– Где деньги, Саша? я сюда клала! – сказала мать нахмурясь. И Шишин из кармана горсть золотых достал, и, улыбаясь, высыпал на стол…

– Иж, как обкостенело, приварило…Тьфу! – заглядывая в чайник, говорила мать, резиновой рукой всыпая на ночь в дышло каустическую соду. – Пить захочешь, Саша, рот перекрести и протерпи, не пей! Сожжешь кишки! Так тетка Нина наша, из Тальятья, светлая ей память, тоже на ночь глядя чайник щелочила. Забыла, господи не приведи, да с утречка чуечку попила…и долго умирала, долго, Саша! Пока не умерла…

– На! Клюква в сахаре, сказала Таня, протягивая Шишину на варежке комочки сахарного снега.

– Вкусно?

– Да! – хрустя, ответил он, выплевывая шерстяные нитки. И катушки от варежки Танюшиной доев, смотрел, где катышки еще, на ней. И были катушки на шарфе на помпоне, на воротнике…

Он клюкву в сахаре любил, но редко клюкву в сахаре мать приносила в сумках. Редко. Почти что никогда…

– Снег ел? Под тридцать девять, дрянь такая! Лежи-лежи… Лежи сказала!. Ах, горе-люди! горе-люди… Осподи помилуй. Лежи, чумной! А я пойду до дворницкой схожу, скажу, чтоб ссыпал вам в сугробы вместо снега поташа с соляной…

И уходила в дворницкую мать, просить, у дворника, чтоб поташа в сугроб для Шишина и Тани насыпал…

Всю ночь скрипели, открываясь-закрываясь двери, краны, ставни, снилось…

Под окнами шумела свадьба, музыка играла. Невеста в саване, с венком цветов бумажных, какие мать на пасху ставит в куличи, кружилась по двору, и дети с лицами старух, их карлики мужья, смеялись, хлопая в ладоши и кричали горько…

«Горько! Горько….» – Шишин бормотал во сне, мать в комнату вошла, неся обернутую полотенцем жестяную кружку, с тягучим взваром зверобоя, и коры…

– Попей, сынок, – сказала мать, и губы кислой ваткой обмочила до щипоты, до слез. Он сел, облокотившись о подушки, отхлебнул, уваром обжигая губы.

–Пей, Саша! Пей, родной…

– Не надо… горько… мама…

– Горько …Не на слащены, родился, беда! До дна!

И Шишин пил до дна, тягучий взвар угарный, горький, и в голове мутилось, тихо в ней шуршали от венка бумажные цветы.

Вот громче музыка в окне, все громче, громче, как будто скрипки вверх кидают скрипачи, взлетая скрипки превращаются в ворон… В когтях ворон смычки, в глазах монетки …

– Горе, горе! Святые твоей, ну весь в жару! Того гляди помрет, благослови отроче се, – шептала мать, и лоб крестила, кропила на воде святой углы, «Убоженьким на масло…»

Входила-выходила со свечей, с ведром пустым, и пустоту, похожую на щеву гущу, гремя железной ручкой выплескивала за окно, чтобы свадьбу разогнать, что спать мешала. Задрав подол, кряхтя и кашляя полезла по стене, держа в одной руке эмальный таз, и таз на потолок поставив днищем к полу, ползла по потолку, скребла ногтем убитых потолочных мух, и смахивала на пол, на кровать сушье, и мыла, терла. И из заклеенной замазкой щели таза мутная вода сочилась, и капала на лоб, и расплывалась черное пятно по потолку…