Убить Бобрыкина

Твоя ТБ

Закрыв глаза, к стене прижавшись носом, в коридоре Шишин от дести назад считал…

– Считаешь? Ну считай, считай, дурак! Ищи вчера в сегодне, – сказала мать, и, мимо Шишина зевая, прошла на кухню, завтрак накрывать.

«В «Московские» играют, – думал он, лицо расплющив по оконному стеклу. – Пойду и попрошусь… Веселая игра, возьму и попрошусь. Скажу: можно с вами? Скажу, и будь что будет: не возьмут, так не возьмут, не очень-то и надо». И думая «Совсем не надо даже…» в прихожую пошел и одеваться стал…

– Иди-иди, просись к волчью на ужин, тебя там только ждали! Тьфу! – сказала мать.

«Тебя…» – подумал хмуро он, и вышел.

– Можно с вами?

– Можно! Иди сюда! – сказала Таня. Шишин подошел.

– Здорово, Жижин! Новенький водить!

–Нет, посчитаемся! – сказала Таня.

– Чего считаться? Нас двенадцать и тринадцатым гундон.

– Сам ты! – сказала Таня, и лучезарно улыбаясь, Бобрыкин ненавистный свистнул: «Фью-тирлю!», и камушек ногой отбил к забору. Пять раз пропрыгал по асфальту камень, и ровно пять отпрыгивал назад.

– От так! – сказал Бобрыкин ненавистный.

– Крутень! – сказали все.

Двенадцать палочек на доску положили, доску поставив на кирпич, и Шишин встал у камня и глаза закрыл. Бобрыкин ненавистный ударил по доске, двенадцать палочек взлетели в небо, в рассыпную побежали игроки.

Наклонившись, Шишин долго палочек двенадцать собирал, искал в траве, в кустах, считал, старательно укладывал обратно, и все двенадцать наконец сложив на доску, искать пошел…

– Иду искать! – предупредил…

«Ищи-свищи», – из головы сказала мать.

– Эй! Шило-мыло! – закричал Бобрыкин ненавистный и за спиной ботинком треснул по доске…. – Иди сюда! И «буратино» перед носом покрутил.

Собрав двенадцать снова, Шишин огляделся, нет ли по близости Бобрыкина опять, и отходил теперь с опаской, оглядываясь на доску…

– Сашка…– услышал Танин шепот, – ищи меня, я здесь! – он сделал шаг к забору, и…

– Эй, Шишкин! На тебе! – опять сказал у камня Бобрыкин ненавистный, и опять ботинком двинул по доске…

Кто прятались – те разошлись давно. Смеркалось. К окошку Таня подошла, увидев Шишина у камня, вниз опустила ручку, нахмурилась, и отпустила, задвинув занавески, плечи обхватив отошла, к Бобрыкину присела на колени, накручивая локон золотой на палец Бобрыкин в ухо напевал «Тирлем-тирли…», и «Машу и медведь» смотрела Оленька с дивана.

И все стоял у камня Шишин, озираясь. Палочек двенадцать охранял…

– Есть иди, творог остынет! – сказала мать.

– К чему это присниться, мама? Свадьба, музыка играет, невеста в белом, гости… окно, протекший таз, ведро пустое, гвозди, потолок, ты по нему ползешь и моешь, моешь…

– Какие были гвозди? – поинтересовалась мать.

– Не знаю, не нашел, – и отводя глаза, скрестив тайком колени, пустую руку быстро опустил в карман и в фигу сжал.

– Что, не нашел гвоздей к добру, – сказала мать, – а гвозди к гробу. К концу пути земного, вот к чему. Перекрестись, скажи спасибо, не нашел! – и он тревожно посмотрел на мать, плотнее сжав колени с фигой, соображая, стоит ли признаться, что гвозди все-таки нашел во сне, и перепрятал.

Мать, пристально нахмурясь, посмотрела, наклонившись, откинула клеенку, заглянув под стол.

– Колен понавертел, канаты вяжешь? Себе то не соврешь, дурак! – сказала и стала молча есть, во рту перетирая творог сухой и теплый, вертя в щеках, прихлебывая чай.

– А если я нашел и перепрятал? Что?

– Что? – фыркнув усмехнулась мать, газетой утирая губы, и скомкав за тарелку отложила. – Перепрятал, Саша, значит отложил. Припрятанное-то само из дому не уходит, лежит как есть, до часу, до поры…

– А таз и свадьба?

– Таз со стирьем?

– Нет, с мылом был...

– Вот со стирьем к делам. Бессмысленным делам, как все твои, к напрасным хлопотам к гнилой картошке. С мыльем – покойницу любить.

Он завертелся, под клеенкой тапком засучил.

– Уймись! – сказала мать.

– Окно тогда?

– Закрытое – к болезни, разочарованью, к пустому. Разбитое – к слезам, открытое – к ненастью.

– А невеста?

– Невеста к горю. Разлуку означает, и предательство в любви. Лицо-то видел у нее?

– Не разглядел…

- А если б разглядел, узнал бы, кто предаст, – качая головой сказала мать, и, встав, спросила, обернувшись:

– А без лица не знаешь, Саша, разве, кто?

Глава 27

Иголка

Приснились люди без лица, и лица без людей, ворона, мать в окне, дупло, почтовый ящик, крыса, плуг, Танюша за роялем в музыкальном классе. Приснилось, что учительницу музыки уже убили, а она жива. Бобрыкин ненавистный на коне и с саблей наголо. Трамваи номер шесть, и девять, что одно и то же, если их перевернуть, и равно не к добру. Аптека, шапка, рожь, капуста, еж, и кошки, кошки…

Три раза пуговицу на рубашке белой мать ниткой красной обмотала, обвила во сне, кривыми пальцами стянула узелок, держа в зубах от красной нитки хвост, цедила: «Молчи, сиди, не дрызь, чтоб память не отшибло…»

«Где бирочка – изрань, запомни, Саша, наизрань надеть,– себя показывать другим с израни. Снимай, снимай! сама побью тебя, подальше от греха, и молотила кулаком не сильно, не так, как били бы другие, остальные, все. Но бирочка кололась, снова наизнанку Шишин свитер надевал во сне.