Читаем Убю король и другие произведения полностью

Убю король и другие произведения

«Остров Птикс — отдельная глыба из камня бесценной породы, который носит то же имя, поскольку обнаружен только на данном острове, целиком состоящем из этой глыбы. Это место отличает безмятежная прозрачность белого сапфира, однако здесь прикосновение к драгоценности не пронизывает льдом, но мягко разливается теплом, подобно хорошему вину в желудке. Прочие камни холодны, словно пронзительные вопли труб, а этот остров блестит теплой росой литавров. Мы без труда смогли к нему причалить — его гладкие берега напоминали края огромной плиты, — но, выбравшись на землю, решили было, что ступаем по солнцу, лишенному как слишком мутных, так и чересчур отсвечивающих языков пламени (так лампы в древности горели ровным, но беспощадным огнем). Здесь ощущалась не случайность вещей, но вещество вселенной, а потому нас нимало не занимало, была ли безупречная поверхность жидкостью, уравновешенной в соответствии с вечными законами бытия, или же податливым лишь для отвесного луча алмазом.

Правитель острова приветствовал нас с парохода: корабельная труба вторила голубым нимбам прокуренной трубки у него над головой, разбавляя их ароматный дым собственной копотью и покрывая жирными буквицами девственный лист небес. Когда судно подпрыгнуло на волнах, стул капитана накренился, будто радушно кивая нам.

Правитель вынул из-под своего пледа четыре расписных яйца всмятку и после первой рюмки передал их доктору Фаустроллю. В пламени нашего пунша появлялись и расцветали на краю острова овальные ростки: две одиноко стоящие колонны — продолговатые триады Пановых флейт — фонтаном выплеснули из своих капителей четырехпалое рукопожатие катренов сонета; проволочный гамак челна, баюкая нас, покачивался в радужных отсветах этой триумфальной арки. Отогнав сиреной фавнов, что с любопытством взирали из-под мохнатых век, и розоволицых нимф, разбуженных столь мелодичным творением, корабль, прозрачный и чистый, словно заводная игрушка, выдохнул к горизонту последние клубы синеватого дыма, и покачивавшийся стул махнул нам на прощание.»

(Деяния и суждения доктора Фаустролля, патафизика. Из Парижа в Париж морем.)

Для Малларме чтение было благотворным плаванием, он поднялся в последний раз и в обрамлении невиданной красоты протянул руку доктору из своего кресла-качалки.

Чащей леса, по ковру из папоротников, украшенных (в открытую и украдкой) ядовитыми прыщами Атропос, Фаустролль, на босу ногу, спустился тропой прямо в осень, к мосту на Вальвены.

Похоронная процессия поднималась по дороге из Саморо, скапливаясь у плотины кладбищенских стен.

Маленькая церковь была строгой и возвышенной, голоса двоих певчих раздирали душу еще и потому, что фальшивили, незамысловатость витражей сглаживалась солнечным светом — так же, как разнообразие верований в этой толпе сглаживалось в общем коленопреклонении перед сиянием католицизма (ведь слово «католический» используется у нас иногда и в смысле «всеобщий»).

Две весьма знатные дамы казались кариатидами этой скорби.

Фаустролль спешил в потоке, светлом, как кайма церковных драпировок, по дороге, усыпанной пальмовыми ветвями, страшась ужасающего голоса, трижды возвестившего Тамусу о смерти того, о ком для всех, кто умеет читать, напишут Геродот и Цицерон в третьей книге «О природе богов».

Вечный поток, и вокруг могилы — круговое зеркало славы, а дальше — горизонт, его погребальный венок.