Училище на границе

В восемь часов Медве провели в кабинет врача, и полковник приготовился вскрывать ему фурункул. Медве положили навзничь на операционный стол и зафиксировали голову. Ноги мерзли. Болело место разреза, хотя лицо и замораживали эфиром — санитар все время брызгал ему в лицо тонкой струйкой из чудного стеклянного сосуда, жидкость эта приятно пахла, и хотя ему все равно было больно, он боялся стонать. Полковник еще долго возился с ним, запихал в рану чуть ли не два метра марли. Медве порядком все это надоело, но вот ему забинтовали лицо и отпустили. Наконец-то он мог слезть с операционного стола.

Вся голова, шея, уши были у него забинтованы крест-накрест. Свободными остались только рот и один глаз. «Отлично», — сказал полковник. Из-за толстой повязки полковник не мог погладить Медве по голове и потому лишь потрепал его по плечу. Он был вдовец, жил не в расположении части, а в городе; четыре раза в день он проходил по парку, по плацу, по маленьким улочкам. Он шел неспешным шагом, покачивая желтым саквояжем. В полдень он наведывался домой, а потом возвращался и оставался до ужина. Посиживал в своем кабинете, писал, будто совсем сросся с этим маленьким островком уединения. Он редко когда говорил больше двух слов зараз, да и то не очень-то охотно. По этому «отлично» Медве понял, что старик благодарен ему за предоставленную возможность оперировать и оказать помощь.

У него вдруг закружилась голова. Прежде чем санитар подхватил его, перед ним уже снова прорисовалась картина замыкающегося мрачнеющего мира. Но обратно в палату его все-таки несли на руках, как ребенка. Теперь Медве не жалел об этом. Боль отошла, но потом вместо прежней пульсирующей боли появилось новое неприятное ощущение: будто кто-то легонько, но упорно покусывал его, К вечеру он уже привык к этому. Он заснул, потом проснулся и слышал вполуха, как Рупп разговаривает с Каппетером, взял на заметку один анекдот и чувствовал себя необыкновенно легко и свободно.

К утру температура спала. Каппетер был удовлетворен, тридцать семь и четыре, он посоветовал Медве не позволять ей падать ниже и показал, как нужно натирать или встряхивать градусник. Затем снова залез в постель, пока тетушка Майвалд проветривала и убирала палату.

— Тетушка Майвалд, принесите нам книжек! — попросил Каппетер.

— Ах ты, мое золотко, нельзя же каждый день!

— Можно. У нас вот новый больной, Габор Медве, он пока ничего не получил.

— Ладно, ладно, ужо Пинцингер выдаст.

Полчаса спустя в домике вновь все затихло. Санитар убрал подносы и принес четыре книги. Он положил их Медве на кровать — на выбор. Тут были Свен Хедин, два Жюля Верна и том «Универсума». Когда Каппетер завел с тетушкой Майвалд разговор о книгах, Медве не поверил, что это всерьез. В конце концов Пинцингеру вернули лишь одного Жюля Верна, напрасно он ворчал. Рупп взял себе Свена Хедина, Каппетер «Универсум», а Медве, кроме «Путешествий капитана Скотта», получил еще «Робура-завоевателя».

Он мог видеть только одним глазом, но все же видел. Видел голый сад за окном. Прибранную чистую палату с паркетным полом, дощечки в изножье кроватей с надписями мелом по графам: фамилия, курс, диагноз, пульс, диета. Он чуял запах потрескивающих поленьев, запах спирта от своей повязки, слышал тишину, гудение печи. Спал, когда захочется, читал, разговаривал. Понемногу прочитал все книги. Каждое утро его клали на операционный стол, медик-полковник вынимал из раны большущий марлевый тампон, запихивал в нее свежую марлю и снова забинтовывал голову Медве. Рана затягивалась довольно быстро, но для беспокойства особых причин не было: его продержат здесь еще не меньше недели, сказал ему на прощанье Каппетер, когда три дня спустя его и четверокурсника выписали из лазарета и Медве остался в палате один.

Длинны, разнообразны и интересны были эти три дня. Чуть ли не целую эпоху, богатую, содержательную эпоху составили они в жизни Медве. Она начиналась с шестидесятых годов прошлого столетия, или даже раньше — с 1532 года, и охватывала будущее; дело в том, что ужин приносила тетушка Майвалд и всегда оставалась поболтать о собственной юности и об осаде города турками, причем с точными именами и датами, потом она рассказывала, как однажды в здешних краях охотился сам король, уже после компромисса[21], о Ференце Деаке[22], которому она один раз прислуживала, и еще об истории Хетфорраша.

Территория, где происходило все это, простиралась от крыльца родного дома господина курсанта Руппа в Эперьеше[23] до самого Южного полюса, но это была не более чем внешняя рамка событий, богатая же суть их состояла не в том. Когда Медве в одиночестве провел два дня в четырехместной палате и уже знал утра, полдни, вечерние сумерки, полное затишье маленького лазарета и едва пульсирующую в нем жизнь, ему стало ясно, что каждое самое обычное, ничего не говорящее мгновенье наступающего вечера так же волнующе ново и богато, как некогда в детстве были богаты долгие, скучные послеполуденные часы.