Училище на границе

И Медве не жалел, когда истек срок его освобождения. Сущей бедой была грязь. Однажды на ужин им дали гренки, он их очень любил. Все их любили. Потом выпал снег, и Медве помирился с Жолдошем, или по меньшей мере перестал злиться на него.

В субботу был праздник. После богослужения Богнар повел нас на казенную прогулку. Снег был везде: на ветках и веточках, на зеленой хвое, на толстых стволах деревьев, внизу и вверху над нами — повсюду; в горах и в лесах, на крыше здания, на карнизах окон, на забитом досками фонтане. Парк облачился в белоснежные завесы и стал похож на сказочные джунгли: огромные белые елочные украшения, белые лианы, гигантские лозы, жемчужные вуали висели, переплетаясь между собою; под ногами скрипел снег. А перед обедом Петер Халас написал в правом углу доски первый восклицательный знак.

Мы писали слово «свобода» в обратном порядке, каждый день по букве. И чтобы пораньше начать писать, мы сначала поставили три восклицательных знака: «да!!!» — «ода!!!» — потом «бода!!!», и по мере того как надпись росла, росло и наше волнение. Шульце очень смягчился в последние дни перед рождеством. Напряжение ожидания было сильнее всякой власти, и едва ли можно было сдержать наше веселье. Во всяком случае, Шульце не делал к этому попыток. Вечером того дня, когда надпись была закончена, отходил наш поезд.

С самого утра мы уже не учились. Мы сновали взад-вперед. Сначала наверх в каптерку за сумками. Потом вниз, в спальню, упаковываться. Потом еще ниже, в класс, так просто. Устроить бардак. Мы пели. Жолдош даже во время обеда выдувал на расческе какой-то шимми. После обеда мы, как пьяные, играли в снежки у северного угла здания. Не было даже оглашения приказа на день. Или, может, Богнар и прочел его, но мы не заметили.

Поезд тронулся в одиннадцатом часу, а утром мы прибывали в Будапешт. Мы заняли четыре больших пульмановских вагона третьего класса. Фери Бониш еще перед ужином, сидя на своем столике, во все горло распевал названия станций — бог знает, откуда он раздобыл расписание. Должно быть, он только для того и привез его с собой еще в сентябре. Он наизусть знал этот длинный список названий, память у него была превосходная. Мы тоже выучили эту песню и подпевали ему; Медве и тридцать лет спустя помнил ее почти безошибочно.

Дёр, Дёрсентиван, Надьсентянош, Ач, Комаром, Сёнь, Алмашфюзито, Тата, Товарош, Вертешсёллёш, Татабаня. Цолалто вместе с Шандором Лацковичем, в оглушительном реве и кавардаке, склонив головы, с величайшим душевным спокойствием разбирали коллекцию поправок. С тех пор как Цолалто начал собирать коллекцию заново, он втянул в это занятие Лацковича-старшего, и теперь они набрали их почти столько же, сколько в свое время изъял и выбросил Шульце. Жолдош, сыграв «О, Шинаники», вновь вернулся к своей любимой:

Мы пустились в новый пляс,
Медвежий пляс,
Медвежий пляс!

Несколько человек продолжали вместо с Бонишем разучивать и декламировать расписание поездов: Бичке, Херцегхалом, Биа-Торбадь, Тёрёкбалинт, Будаэрш, Келенфёлд, Ференцварош, Будапешт! Восточный вокзал! Гержон Сабо с приятелями снова запели у окна, и их песня покрыла весь шум и гам. «Господин капитан, не командуй больше нам!»

После ужина, в спальне, мы более часа дожидались отправления. Повозки с нашими чемоданами и прочим багажом уже отъехали по снегу. Возбуждение несколько улеглось. Бардак немного притих. Время от времени выбивалось громкое пение. «Нужен парень таковой, чтоб со светлой головой!» — потом запели поспокойнее: «Дядя Янош, дядя Янош, ну, вставай-ка, дядя Янош…» По правде сказать, мы хотели спать, в другое время сейчас уже дали бы отбой. Но когда мы спустились вниз и старший по званию четверокурсник построил батальон на снегу перед зданием, всю нашу сонливость как рукой сняло.

В белой ночи покачивались фонари. Маленький мостик дробно отозвался, лишь только на него вступил первый взвод, но отозвался глухо, ибо и доски были покрыты снегом. Когда надо было повернуть под прямым углом на главную улицу города, горнист третьей роты сзади издалека протрубил поход, и, как только замолчал, ему откликнулся горнист первой роты. Я шагал на своем привычном месте между Сентивани и Гержоном Сабо. На углу в ресторане гостиницы «Золотой Страус» было светло, из-за опущенных занавесок домов тоже пробивался свет; штатские прохожие в шубах задерживались ненадолго, топчась на месте. В небольшой боковой улице, пропуская нашу колонну, стояли сани, возчик, встав, придерживал лошадей. Я чуть ли не жалел о том, что мы так быстро дойдем до станции. Всего лишь за каких-нибудь полчаса.

Около повозок кто-то светил факелом, и пока мы толкали друг друга локтями в давке, пламя металось из стороны в сторону. Факельщик, как и все мы, кричал. Каким-то чудом я нашел свой чемодан, — вернее, мне сунули его в руки. Но кто?

— Середи! — кричал я. — Середи!

Унтер-офицер Богнар уже стоял на перроне и указывал нам, в какой вагон садиться. Драг стоял возле состава и махал рукой. Я остановился запыхавшись. Оглянулся назад.