Училище на границе

Я растерянно таращился на цыганское, воодушевленное лицо Цако. Он продолжал молоть свою обычную чепуху. Надо ли считать его приветливость и прежний тон добрым знаком? Или он просто не оценил обстановку, чего-то не понял — такое с ним случается. Хотя нет, на то, чтобы разобраться в таких вещах, ума у него как раз хватало. Так что порой и я сам мог у него поучиться.

Немного погодя Цолалто вновь попросил у меня Гейдельбергский катехизис.

— Ты мне его еще раз не одолжишь? — сказал Цолалто, подумал немного и добавил: — Не сердись, Бебе. Так надо было, понимаешь.

Я не сердился. Тогда уже стало ясно, что инцидент исчерпан, продолжения не последует. Цолалто был осторожнее Цако, и все же я не сердился на него, наоборот, обрадовался ему гораздо сильнее, чем Цако. Как ни крути, Цолалто мне был дороже, я его больше любил.

Медве продолжал злиться. Сначала я не жалел об этом, поскольку, с одной стороны, я тоже был на него зол, а с другой, нам было благоразумнее на некоторое время отдалиться друг от друга. Я даже вообразил себе, что и он это делает сознательно. В середине марта, когда всерьез начал таять снег и около ближних футбольных ворот освободилась приличная площадка, дружки Мерени, хотя почва и оставалась топкой, отправились играть в мяч. Сначала они несколько дней только били по воротам в своей компании, но вот Энок Геребен как-то позвал и меня. Я пошел.

Тетрадь в клетку все еще была у них. Вечером я поймал Медве. «Слушай, — сказал я. — Я заберу обратно нашу тетрадь, не бойся».

Он покраснел от злости.

— На фиг она мне? — сказал он.

— Ты пойми. Я верну ее тебе, ну?

— Тогда я порву ее, — сказал он, глядя на меня чуть ли не с ненавистью.

Озверелый, неблагодарный тип. Но как ни крути, он был мне еще дороже, чем Цолалто. Сам втянул меня в ужасающе страшное, гиблое дело, думал я, и вышел сухим из воды только благодаря мне. Он всегда был таким. Будто он никому ничем не обязан.

Еще в самом начале марта, в те невероятно напряженные дни, на алгебре его вызвал к доске майор Данчо. И с обычной своей жесткой холодностью долго истязал его. Я отчетливо запомнил эту сцену, ибо меня угнетало жуткое чувство, что майор тоже участвует в затеянной против нас травле. Суровый Данчо допрашивал Медве почти так же, как Мерени. Он считал, что Медве ничего не знает. Впрочем, то же самое он думал и обо всех остальных. За первое полугодие только Драг получил у него «хорошо», «отлично» он не поставил никому.

— Так как же? — нетерпеливо подгонял он. — Знаете или нет?

Он задавал Медве все новые и новые вопросы, а тот терпеливо, с безучастным видом писал на доске загадочные алгебраические формулы. Я вообще не понимал, о чем идет речь, с чем это едят. Цепенея, я размышлял, может ли быть, чтобы офицеры тоже присоединились к кампании против нас, как было в деле Эттевени?

— Достаточно, — кивнул майор Данчо. — Сотрите.

И он задал Медве новый вопрос. Это было уже совсем странно. Он давно бы уже мог прогнать его. «Неуд»! Медве возводил в квадрат какие-то ужасающие скобки. По жесткому, презрительному лицу Данчо никто не мог догадаться, пишет ли он ерунду или более или менее вразумительные вещи. Чтоб тебя, думал я; то, что он выделывал с Медве, походило на явную жестокость.

— Так знаете или нет?

Медве что-то ответил и написал на доске. Данчо по обыкновению иронически кивнул, задал ему еще вопрос и потом вдруг, не меняя выражения лица, сказал:

— Благодарю. Садитесь. Отлично.

И еще проворчал в наш адрес нечто вроде: «Тому, кто хочет иметь у меня «отлично», мало просто знать материал. Вот так надо знать». У меня отвалилась челюсть. Я испытал невероятное облегчение. И с той поры чувствовал к красноносому майору Данчо искреннюю благодарность.

А Медве ни капли. Как-то потом я сказал ему: «Справедливый человек — это уже своего рода чудо».

— Это кто же?

— Данчо.

— Свинья! Паскуда, — сказал Медве.

«Отлично» по алгебре получили только двое — он и Фери Бониш. Да, такой вот неблагодарной тварью был Медве. Тогда он меня уже не так ненавидел, дело было незадолго до пасхальных каникул. Мало-помалу он меня простил. Но оставался безучастным.

— Что с тобой? — спрашивал я. Мне это не нравилось.

— Ничего.

Если б даже он имел на меня зуб, и тогда бы уже давно мог про все позабыть. Что-то его угнетало. Ему почему-то было трудно со мной, и я сам не знал почему. Хотя неожиданно все вдруг обернулось к лучшему. Потеплело. Я вместе с Эноком Геребеном попал в отряд велосипедистов, и вместо строевых занятий мы катались по внешней аллее. Потом однажды вечером, после отбоя, мы с Мерени, Геребеном и Гержоном Сабо пробрались к башенным часам. Через подсобную комнату зала для рисования, через каптерку, через чердак, переходя с одной крыши на другую, мы вскарабкались на самый верхний чердак центрального корпуса; отсюда внутрь башни, к часам вел головокружительный путь. Они взяли меня с собой. А потом ситуация изменилась настолько, что однажды они взяли в команду и Медве — защитником.