Училище на границе

Наконец, он отпустил Медве. «Предадим забвению этот случай, ибо для нас это не большая доблесть», — сказал он и ушел в вагон третьекурсников. По мне, это был доблестный поступок, особенно после того, как он чудесным образом сошел Медве с рук. Ворон с пренебрежительной ухмылкой подошел к Медве. Привычным, презрительным тоном он, чуть не лопаясь со смеху, глумился над ним. «Скотина! Ж…!» Он заявил, что пари не имеет силы, поскольку никто не разнимал их рук. Это доставляло ему особое удовольствие; хотя никто и не воображал, что он отдаст Медве десять банкнот. Да и сам Медве тоже. Том самым слава Ворона тоже возросла. Он прямо-таки весь светился и излучал непоколебимую уверенность, что эта остановка поезда завершилась полным его торжеством. При этом он ни капли не притворялся.

Он свято верил в себя, это и была тайна его успеха. Он парень хоть куда. Не родился еще такой, что утрет ему нос. Мал, да удал. И вообще брысь. Недотепы. И сейчас он здорово надул Медве.

Я перешел в другое купе. Я боялся Ворона. Иногда у меня руки дрожали от бессильной ярости. В кодле Мерени все до одного отличались точно такой же наглой самоуверенностью, свято верили в свое могущество, но я чувствовал, что втайне они тоже боятся подлости Ворона и своей загадочной властью он обязан именно этому. Энок Геребен за мною следом перешел в другое купе. Он увидел, что я подсел к Элемеру Орбану, и пристроился к нему с другой стороны.

Геребена я не боялся. Я понял это не так давно, и это было приятно. Несомненно, думал я, Геребен, например, вообще не боится Ворона. По крайней мере, не так, как я, во всяком случае, по нему этого не видно. Он во все глаза смотрел на Ворона, забавлялся его выходками, чуть ли не простодушно смеялся над ними. Геребен, собственно говоря, не был груб. Пребывая в хорошем настроении, он искал случая пошутить и посмеяться. И теперь подсел к нам именно поэтому.

— Ты хорошо провел каникулы, Элемер? — повернулся он к рывшемуся в саквояже Орбану.

Геребен скорчил серьезную, псевдовежливую гримасу и бровями дал мне знак, его глаза уже блестели от предвкушаемого смеха. За неимением лучшего над Орбаном всегда можно было посмеяться. Он начал тупо моргать и беспокойно пробурчал: «Оставьте меня в покое, идите отсюда, ну…» Он перепугался, уже когда я к нему подсел, хотя я сделал это по рассеянности и даже не взглянул на него.

Я сунулся в его саквояж. «Тебе не помочь, Элемер?» — любезно спросил я, обнаружив там весьма большой мешочек с яблоками «джонатан». Я взял одно яблоко и пошел прочь, зная, что по своей скаредности он тут же кинется отнимать его. Так и вышло. Мы начали перебрасываться яблоком, как вдруг вошли Бургер и Хомола.

Они тоже вытянули из мешка по одному яблоку, и мы начали перекидываться ими по кругу, над лавками, промеж стояков. Орбан в отчаянии сел, но вскоре снова вскочил и начал прыгать и ловить яблоки. Затем появился Мерени и, конечно, тут же вступил в игру. Четыре яблока, пять, все больше и больше яблок разом летало в воздухе, все быстрее и быстрее.

Хомола, широко расставив ноги, стоял перед дверью купе с отвалившейся челюстью и совершенно пустым взглядом смотрел прямо перед собой. Он был совсем неподвижен, только руки его ходили вверх и вниз. Его идиотская раскоряченность никак не сочеталась с сатанинской верностью его движений. Поднял руку, на лету схватил яблоко, бросил дальше.

Бургер стоял против него, спиной ко второй двери. Все его тело, рыжая голова, руки, ноги дрожали от напряженного внимания, создавалось впечатление, будто он совсем неуклюж; тем не менее он ни разу не дал маху, движения его были точно рассчитаны. Мерени из противоположного угла бросал яблоки мне и, конечно, не давал осечки никогда. Правой рукой он ловил яблоко, мгновенно перехватывал левой и кидал его прямо мне в руки; но в отличие от Бургера он, казалось, делал это играючи и рассеянно.

Я встал на лавку, как и Геребен, и каждое второе яблоко бросал ему поверх багажника. Мы ритмично нагибались, одно сверху, одно снизу; темп игры возрастал; скорость набавлял Мерени; яблоки мелькали туда-сюда, звонко шлепались в мои руки, поворот, вот и следующее, дальше, дальше, по пятиугольнику; поезд нес нас вперед. Мы на славу порезвились.

На станции нас ждал Богнар. На построении я услышал, как Сентивани сказал: «Шульце от нас уходит».

— Что-что? — спросил Гержон Сабо.

— А вы что, не слыхали? Его откомандировали в Юташ.

— Это кого же? — спросил я.

Я посмотрел налево, посмотрел направо. Все вокруг шептались. Я искал глазами Жолдоша. Повозки уже тронулись. Перед строем пробежал Драг. Менотти стоял в отдалении, ждал доклада о численном составе.

Но теперь это уже не было выдумкой Жолдоша. Вечером мы знали наверняка — Шульце уходит. Дисциплина в столовой разваливалась. Весь ужин мы перебегали от стола к столу. Шульце еще был в городе, но на службу уже не ходил. В воскресенье он должен прийти попрощаться с ротой.

На другой день в классе Мерени встал и объявил, что мы собираем деньги на подарок господину унтер-офицеру Шульце, каждый вносит шесть тысяч крон. Медве так и подскочил.