Училище на границе

Но через два дня вечером в спальне Гержон Сабо передал мне, чтобы я надел спортивные тапочки. Мы вновь пошли с Мерени к башенным часам. Значит, обошлось. Мы взяли также ручной фонарь Петера Халаса. В подсобном помещении зала для рисования я осветил стоявший в углу скелет. Гержон ладонью беззвучно ткнул его в лоб. Здесь мы еще не могли позволить себе ни шепота, ни шороха. И именно это полное безмолвие волновало нас, а вовсе не лазанье по крышам. Никак нельзя было допустить, чтобы дежурный унтер-офицер или еще кто-нибудь поймал нас. Наверху мы торопливо обошли кругом чердак, а затем я вновь влез в узкое окошко и протащил остальных, поскольку выбираться было труднее. Только на другой день я заметил, что местами на руках и ногах почему-то ободрана кожа.

Участие в этих вылазках подействовало на меня благотворно. Благодаря этому я смог как-то распрямиться. Независимо от чувств, какие я питал к Мерени, я всегда помнил, что он брал меня с собой. Середи тоже позвали раз за посылками в спальню. Бургер предложил ему, но Середи отказался, и больше его не звали. Ему, конечно, было много легче, чем мне.

Медве устроил мне разнос за Палудяи. Что я сломал ему руку. Но ведь не я ему сломал. Это неправда.

— Нет, правда, — сказал Медве менторским топом. — Ты сам прекрасно знаешь, что это правда.

— Ну, а твое какое дело? — ответил я. — Кто тебя просит вмешиваться, скажи на милость?

Меня взяла злость. Он, видите ли, будет защищать Палудяи от меня. Да ему всегда было чхать на него. А я, можно сказать, любил Палудяи и всегда о нем заботился. Я старался помогать ему и когда он сломал руку, потому что мне было жалко его, такого беспомощного, и я видел, что это можно исправить. Вообще-то Палудяи вовсе не был таким недотепой, каким казался. А Медве смотрел сквозь него, словно его и на свете не было. Он, наверно, и словом с ним ни разу не перемолвился. Мы поссорились.

Но вскоре, в начале мая, Медве получил посылку ко дню рождения; угостил Жолдоша, Шандора Лацковича, Цако, Цолалто, Середи и, дойдя до меня, выложил и мне кое-что со дна коробки, ибо там уже мало что оставалось.

— Спасибо, — сказал я.

Я принял угощение. Он что-то пробормотал и отошел. Хотя он угостил меня в числе многих и чуть ли не в последнюю очередь, сделал он это вовсе не намеренно. Но его лицо при этом и то, что он вообще мне что-то дал, и именно таким образом, — было столь удручающим, что на меня нахлынула горечь. И даже не горечь — ладно бы она, — во мне разлилось нечто пресное и безвкусное, словно первые, без запаха и цвета, признаки раковой опухоли, предвестники верной смерти. Я добросовестно съел его сдобное печенье и стал собирать крошки с зеленой крышки столика. Я не соображал, что я делаю.

Медве раздал свою посылку потому, что теперь уже почти все так делали. Куда ни прячь, Ворон все равно разыщет. Только в классе «Б» все еще оставалось несколько простачков, которые пытались прятать съестное в спальне. Дружки Мерени редко получали посылки; им, конечно, ничего не надо было прятать, и они ни с кем не делились. Вот почему я немало удивился, когда однажды Энок Геребен вместе с кодлой Мерени любезно пригласил в спальню и меня и выложил перед нами полученную в тот день посылку. Его физиономия так и сияла. «Идите! Ты тоже иди», — кивнул он мне.

Один апельсин я не съел и принес в класс. Три дольки отдал Середи, три другие Медве. «Это мне Геребен дал», — сказал я. Он принял их вполне дружелюбно. Когда, позднее, в класс спустились все остальные, я попросил у Бургера нашу тетрадь в клетку. Один раз я уже спрашивал его о ней. Он отдал.

Мне казалось, что Медве обрадуется, но он вскочил, уставился на меня и как помешанный принялся рвать тетрадь в клочья. Толстая тетрадь поддавалась с трудом, и он рвал и мял ее по листочку у меня на глазах; я не стал ждать конца.

— Чтоб ты сдох, — сказал я, напустив на себя безразличный вид, и быстро вышел.

До сих пор тетрадь хранилась у Бургера. Дружки Мерени все до одного прочли стихотворную драму Медве и не скрывали своего удовольствия, особенно им нравился ее непочтительный юмор. Сначала она должна была служить главной уликой обвинения, а потом они почитывали ее со скуки и смеялись над ней. С тех пор Медве знать про нее не желал. Я догадывался, что его гнев адресовался не только мне, и не сердился на него.