Училище на границе

В Тиборе Тоте Медве привлекала не только красота, в не меньшей степени будоражила его феноменальная наглость Тота. Как-то утром Тот остановился рядом с его кроватью.

— Ты не одолжил бы мне свои кроссовки? На сегодняшнее утро?

Медве смотрел на него во все глаза. Тибор Тот обратился к нему с холодной учтивостью, так, как всегда разговаривал со всеми. В его голосе не было и намека на мольбу, хотя он мог бы понять, что просит о невозможном. Кроссовки Медве привез после пасхи и берег как зеницу ока; никому другому и в голову не могло прийти их попросить. Тибор Тот был из класса «Б» — личность ничем не примечательная, ханжа и недотепа, и впридачу один из самых никудышных спортсменов. Потому-то ему и понадобились кроссовки; на физкультуре мы занимались теперь легкой атлетикой: прыгали в длину, бегали, и он наивно вообразил, что таким манером сможет улучшить свои результаты. Вообще же за примерную учебу он ходил с тремя пуговицами на воротнике.

С момента поступления в училище он нисколько не изменился. Так же продолжал ходить к утренней мессе, постепенно стал ближайшим доверенным монсиньора и упорствовал во всех своих чудачествах. Его миндалевидные глаза на капризном девичьем лице серьезно смотрели в лицо Медве.

— Конечно, если ты не хочешь, тогда… — начал было он, но Медве оборвал его:

— Я дам.

Он полез в свой ящик. «На». Тибор Тот поблагодарил и тут же ушел. Медве посмотрел ему вслед. Потом быстро отвернулся, потому что их взгляды встретились. «Улыбнулся Тибор Тот или нет?» — размышлял Медве. Или это ему померещилось? Потом вдруг спохватился: какого черта он отдал кроссовки? Ведь они ему самому понадобятся на физкультуре, к тому же раньше, чем кому бы то ни было из класса «Б».

Он сам не понимал, что толкнуло его на это. Захотелось отдать — и все. Тибор Тот был так замкнут, что его просьба почти льстила Медве и казалась ему почетной. Это ощущение раздражало Медве. Тибор Тот по-своему веровал в собственное величие, пожалуй, более нагло и самонадеянно, чем дружки Мерени. И все же Медве пошел к нему сразу же после обеда. Потом, в перерывах, он все время тащил его в компанию Середи, и они учили его толкать ядро и прыгать в высоту, потому что физкультурник из него был из рук вон.

Медве начал ходить в класс «Б». Он вставал около стола Тота и, стоя, разговаривал с ним всю перемену. Потом начал присаживаться рядом и часто оставался там до самого ужина.

Попытки Медве к сближению Тибор Тот принял вежливо, он их не поощрял, но и не сторонился. Он задавал Медве вопросы по алгебре. В классе «Б» майор Данчо никому не поставил «отлично», и Тот хотел поправить свои дела к концу года, чтобы стать круглым отличником. Книги у него были обернуты синей бумагой, а тетради надписаны слишком уж красивым, детским почерком. Медве хорошо знал вещи своих соседей, Жолдоша и многих других, все эти атласы с загнутыми страницами, новые синие карандаши и покорябанные старые линейки, дрянные коробочки, самописка с видом Давоса, ножик, циркуль, ключ от висячего замка — это были знакомые и привычные вещи, подобные его собственным. А вещи Тибора Тота казались необычными, принципиально иными. И дело было не в их опрятности; например, карандаш у него был заточен безобразно и тупо, и тем не менее это был странный, трогательный, необычный карандаш.

Медве понемногу осваивался с этими незнакомыми предметами, но его любопытство не ослабевало. Он хотел еще лучше узнать вещи Тибора Тота, таящуюся в его существе будоражащую и завлекающую необычность. Однако Тот был немногословен. В религиозные споры он не вступал. Из того, что он в конце концов говорил, ничего не прояснялось. Так что Медве, будучи неспособен найти новые темы для разговора, нередко просто молча сидел рядом с ним, и пока Тибор Тот рисовал — однажды воскресным вечером Медве по собственному почину дал ему свои акварельные краски, с тех пор они у него и остались, — Медве мог долго разглядывать его точеную шею, тонкий профиль, мочки ушей.

«Отчего он такой наглый? — думал Медве. — Только не оттого, что красивый и набожный; напротив, — размышлял он далее, — именно благодаря глубинной, изначальной наглости он и красивый, и набожный. Другой на его месте стыдился бы и того и другого».

И еще он был упрям. Краснел, как маленький, лишь только кто-нибудь отпускал при нем — этого и добиваясь — какую-нибудь соленую шутку. Я, честно говоря, его недолюбливал. Все донимали его ставшими для нас абсолютно нейтральными и невинными выражениями — не слишком часто, но систематически. Забавно было, когда он непроизвольно — как автомат для продажи шоколадок — содрогался от таких, в переводе на штатский язык, выражений, как: сукин сын! ядри! черт возьми! Я, впрочем, никогда его этим не донимал.