Училище на границе

Я уже давно не сердился на него. Мне кажется, я даже признал, что тогда не он втянул меня в беду, а скорее я его. И не мне он обязан тем, что по непонятным причинам все обошлось благополучно, а неисповедимому, необъяснимому капризу судьбы. И отчасти, может быть, себе самому. Он был единственным, кого избегал гладить против шерсти даже Ворон. Или брезговал им, как Шульце книгами. Медве никогда не пытался подмазаться к ним, никогда не вилял хвостом. Непредсказуемая его горячность хотя и не пугала их, но все же побуждала к осторожности. Приходилось считаться с ним, так как неизвестно было, чего от него можно ждать.

15

Поведение Медве невозможно было предсказать. На обратном пути с пасхальных каникул в тамбуре вагона мы вертелись около стоп-крана. Мерени некоторое время равнодушно наблюдал за нами, потом задумался о чем-то и, выйдя из задумчивости, с издевательской усмешкой хлопнул Ворона по затылку:

— Ну как, Ворон, слабо потянуть?

Ворон ухмыльнулся, раздумывая: как быть? Мерени вынуждал его сделать выбор между смелостью и трусостью, тут было не отвертеться.

— Так значит, слабо? А?

Ворон хихикал, юлил глазами. До сих пор никто еще не осмеливался дергать стоп-кран, в этом-то и был весь интерес. Нас стояло пятеро или шестеро на площадке вагона. Как раз в это мгновение Медве вышел из уборной. Ворон тут же ухватился за него:

— Эй, я слышал, ты у нас горазд стоп-кран дергать!

Медве пожал плечами.

— Я наслышан, ты у нас смелый, — продолжал Ворон.

Медве хотел уйти в вагон, но теперь уже его держали и не пускали:

— Спорим, что побоишься, — вдруг сказал Ворон. — На десять бумажек.

— Отстаньте, — сказал Медве.

Он не мог пройти между Хомолой и Мерени, они его не пускали.

— Ты что, и поспорить боишься? — Ворон смотрел на него с издевкой.

— Боюсь.

— Ого. Не ври.

Он силком взял Медве за руку и тряхнул ее. «Десять бумажек, — сказал он. — Если отважишься дернуть стоп-кран. Вы свидетели». Хомола кивнул, небрежно кивнул и Мерени, пари, мол, заключено. Они ломали комедию, но Медве знал, что десять тысяч крон они с него сдерут. На него вдруг накатила страшная ярость, он оттолкнул Ворона и дернул стоп-кран.

Шедший на полном ходу скорый поезд, непрерывно визжа и выпуская пар, начал тормозить и остановился. Точнее, когда мы уже считали, что он мягко остановился, его вдруг тряхнуло, вперед, назад, почти на одном месте, но со страшной силой, и только потом все стихло. Кодлу Мерени как ветром сдуло. Медве пришел в себя и страшно испугался. По краю насыпи к нам бежали два железнодорожника в форме. Медве невольно открыл дверь, один железнодорожник остановился и взглянул на нас.

Жолдош дергал Медве сзади, но было уже поздно. Я тоже перепугался. «Дубина!» — убежденно шепнул я Медве. Жолдош умолял кондукторов, чтобы они ничего не говорили начальству. Они были злы, но разглядывали нашу троицу явно нерешительно. «Коли могли дернуть стоп-кран, — наконец сказал один, — пусть и под поезд лезут!» Второй махнул рукой, спрыгнул со ступеньки и исчез под вагоном.

Я думал о Шульце. Что будет, если он узнает? В поезде нас сопровождал капитан Менотти, он, конечно, опасности не представлял. Железнодорожник, отрегулировав стоп-кран, подошел к нам. «Мог ведь и несчастный случай произойти, — укоризненно сказал он. — Разве можно такое делать?»

— По дурости, — сказал Жолдош.

«Ну что, испугались небось? — улыбаясь сказал железнодорожник. — Ну ладно, замнем это дело, если сможем». Медве здорово повезло. Состав дернулся и медленно стал набирать скорость. Железнодорожник ушел вперед, к паровозу; на его бритом лице было несколько резких морщин, но оно казалось моложе по контрасту с его седыми висками.

Капитан Менотти все же как-то прознал об этой выходке и прочел небольшую нотацию. Начав возмущенно, он постепенно переходил к более умеренным выражениям, «неслыханное хулиганство» превратилось в «безответственные поступки», потом в непозволительное для четверокурсников ребячество и, наконец, в нарушение железнодорожных правил, которое, если бы здешний персонал оказался не столь снисходительным и составил протокол, обернулось бы немалым штрафом. Кстати он вспомнил один случай на сибирской железной дороге, которому был свидетелем. Цолалто поддакнул, потом поддакнули и другие, и Менотти неожиданно поймал себя на том, что уже в который раз весело рассказывает нам историю своего плена и побега. Таким образом нам всегда удавалось переключить его внимание, например, с устного опроса и вообще с неприятных для нас тем; это был изощренный, давно отлаженный метод; а то, что Менотти был горазд рассказывать и мы любили его слушать, — это уже дело другое.