Училище на границе

— Соскребают? Жир? — ничего не понимая, спросил плешивый подполковник, когда Медве на допросе начал объяснять причины своего поступка. Обернувшись, подполковник посмотрел на Шульце — может ли он что-либо добавить в связи с данным случаем. Шульце ничего добавить не мог.

Это толкнуло на объяснение самого Медве, и в результате подполковник, вспыхнув гневом и так ни в чем и не разобравшись, рявкнул, словно какой-нибудь эрцгерцог:

— Так, может быть, вы недовольны питанием? Прикажете подать вам на второй завтрак антрекот?

Как бы ни был голоден Медве, антрекота он не стал бы есть, поскольку терпеть его не мог. А вот хлеб с жиром он очень любил. Толстые ломти хлеба были склеены намазанной стороной, и те, кто их разносил, всегда старались встать с подносом ближе к правому флангу. Дело в том, что на правом фланге стоял Мерени со своей кодлой, и если подносчики по невниманию начинали раздавать десятичасовой завтрак с левого фланга, потом они получали по заслугам. Ежедневно на кухню за хлебом с жиром назначалась новая пара.

Те, с кого начинали раздачу, выбирали себе с подноса, который несли между рядов, горбушку побольше и намазанной ее стороной соскребали жир со второго, склеенного с ней куска, таким образом лишая кого-то доброй половины жира. Медве стоял на левом фланге, и лишь очень редко случалось так, что раздачу начинали оттуда. Левофланговым всегда доставались самые маленькие, самые тонкие оскребыши. Но даже из них у него под самым носом выхватывали более или менее сносные куски.

В тот день утром Медве был в особенно дурном настроении, его и без того издавна коробило от окружавшего его насилия и несправедливости. Ему достался предпоследний — маленький жалкий кусочек хлеба.

Шульце скомандовал первой шеренге повернуться кругом и разойтись. Медве жадно, как голодающий, поднес ко рту хлеб с жиром без жира, затем, охваченный непонятным гневом, вместо того чтобы начать есть, в слепой ярости бросил хлеб на землю.

— Соскребают? Как так? Жир?

На сей раз подполковник и в самом деле не понял объяснений Медве. По правде говоря, паренек не слишком вразумительно объяснил в чем дело. Он ввязался в это безнадежное предприятие лишь потому, что командир роты спросил у него, что, может, он недоволен питанием, а это было уже слишком серьезное недоразумение, и на минуту Медве поверил, что его можно рассеять. По своему недомыслию он полагал, что и второй завтрак можно было бы раздавать более справедливо.

— Так вот почему вы это сделали? — спросил подполковник. Он не ждал ответа, будто не понял объяснений Медве и думал лишь о том, какое наказание ему назначить.

Для обоснования наказания существовали готовые формулы; их зачитывали в приказе после полудня. «Взыскание. Шандор Лацкович, курсант второго года обучения, за порчу государственного имущества…» Или: «…по причине серьезного нарушения дисциплины…» Или: «…за необдуманные высказывания, которые позволил себе…» Или: «нетоварищеское поведение» — «шарканье ногами» — «вторично». Как мы смеялись потом над этим! Однако плешивый подполковник, хотя и не понял о чем речь, сформулировал грех Медве с максимально возможной точностью.

— Соскребают? — сказал он. — Значит, поэтому? И вы дали выход своему недовольству? Полсуток.

Подполковник уже обращался главным образом к своему писарю, и в послеполуденном приказе появилось следующее:

«На Габора Медве, курсанта второго года обучения, за попытку выразить недовольство тем, что он умышленно бросил на землю хлеб, наложить взыскание — двенадцать часов простого ареста».

«Приказываю» экономно стояло в самом конце, вслед за чьими-то еще двумя наказаниями. Назавтра, во второй половине дня за Медве пришел надзиратель, унтер-офицер Тельман, которого мы видели и слышали лишь издалека. Дело происходило в дежурство Богнара. Тельман заглянул в класс в двадцать пять минут шестого. Медве вскочил, нервными движениями убрал свои учебники, потом так же лихорадочно стал вынимать книги обратно, вспомнив, что их разрешено брать с собой, потом суетливо снова начал убирать.

— Ну, — обратился к нему Богнар, без оттенка иронии или презрения, а скорее успокоительно. — Берите лишь те, которые вам понадобятся.

Унтер-офицер Тельман терпеливо дожидался в дверях, и по его лицу тоже было видно, что он не собирается подгонять Медве. Наконец они вышли.

— Пилотку, — сказал надзиратель в коридоре, и Медве, опомнившись, бросился к вешалке. Они медленным шагом спустились по лестнице. Нигде не было видно ни души, безлюдно было и в коридоре, но повсюду в классах светились лампы, потому что вот уже четверть часа как зашло солнце и наступило время вечерних занятий, которые называли «повторением». Тельман шел медленно, слегка прихрамывая на левую ногу. На лестничной площадке Медве машинально взглянул на картину «Урок анатомии доктора Тюлпа».