Училище на границе

Во время обеда на третьем столе уронили миску, и звон волной прокатился по всей столовой. А после полудня, когда Карчи Марцелл прошел в класс «Б», в нашем классе поднялось непостижимое веселье. Раздача фотографий, очевидно, воскрешала воспоминания о поезде, везшем нас на каникулы, а вообще говоря, чем тяжелее был для нас «день Шульце», тем большее облегчение приносило после него дежурство Богнара.

Мы обменивались фотографиями. Густобровый Формеш хохотал до упаду, чего я давно от него не слышал. Жолдош без конца наигрывал на расческе известную танцевальную мелодию: «Everybody doin’ it, doin’ it… doin’ it»[20] до тех пор, пока несколько человек под шум и гам не пустились перед возвышением в медвежий танец. Сперва пошел Муфи в обнимку с Петером Халасом, потом Борша с Лацковичем-старшим, хотя у Борши, правду говоря, было мало причин предаваться веселью. Судьба обошлась с ним неласково. Но он не так легко падал духом, ни дать ни взять кукла-неваляшка, напрасно его сшибали наземь, он в который уж раз снова вскакивал на ноги.

И всяк делал так,
Делал так,
Делал так…

Йожика, Лацкович-младший, тоже вышел вперед и угольником стал отбивать на столике Жолдоша такт. Постепенно образовался форменный оркестр. Хомола выволок к кафедре Элемера Орбана и, дергая его, скакал с ним, заставлял танцевать. Все ржали. Драг, заткнув уши, пытался заниматься. Цако нудно и явно не в первый раз рассказывал Понграцу о том, как однажды он выстрелил в своего отца из револьвера. Ума не приложу, откуда у нас явилось это сумасшедшее желание танцевать, но ноги так и просились в пляс.

Эх, медвежий танец
Пляшут господа,
Руками и ногами
Тычут кто куда…

Медве тоже пробовал заниматься, но ушей не затыкал. Он снова принялся читать первое предложение заданного параграфа. «Рыльце расположено наверху цветка и служит для принятия цветочной пыльцы, может быть шаровидным или седлообразным, двувильчатым, разветвленным, нитевидным, крученым, перовидным и прочих форм». Он думал о том, как быть, если Хомоле или кому-нибудь еще придет в голову вытащить и его к возвышению и заставить плясать, как Элемера Орбана.

А Орбан с отчаявшимся видом по-дурацки кружился то в одну, то в другую сторону. Медве тоже вряд ли выглядел бы иначе. Тибор Тот, разумеется, тотчас бы разревелся, будто нажали кнопку и включили автомат, зло, как хомяк. Медве не мог последовать его примеру — он не умел плакать на людях. Но он не мог вести себя и так, как Цако: после недолгого сопротивления как ни в чем не бывало с искренним желанием пуститься в пляс. Впрочем, ему совсем неожиданно тоже захотелось танцевать шимми под искусный шум и гам Жолдоша и компании. Он едва мог удержаться от того, чтобы не заерзать ритмично на стуле. Но если кто-нибудь потащил бы его за собой насильно с намерением — которое он не мог не заметить или просто игнорировать, как Цако, — выставить его на посмешище и унизить, это плохо бы кончилось.

— Рыльце для принятия цветочной пыльцы. Наверху седлообразное. Перовидное или прочих форм.

Он в третий раз пробовал повторить про себя этот абзац и не мог. Он завидовал Драгу, который всегда мужественно выучивал все задания, даже такие до смерти скучные, безобразные, невразумительные тексты. Оттого что он не мог хорошо учиться, Медве чувствовал себя немощным и бесхарактерным. Когда его вызывали отвечать, он, постыдно запинаясь, ходил вокруг да около и по большей части успешно, потому что еще ни разу не получил «неуд». Он проникался отвращением к самому себе оттого, что пристрастился к подобным уверткам. Он хотел учиться, хотя бы затем, чтобы сохранить самоуважение, как Драг или Тибор Тот, но ему не хватало силы воли.

Он ясно отдавал себе отчет в том, что беспомощен и ленив. Его внимание просто бежало прочь от разнообразных форм рыльца. Он был неспособен собраться с мыслями. Это было видно и по его фотографии. Печать лицемерной бесхарактерности лежала на его лице. Правда, он не сразу это заметил, но достаточно было бросить взгляд на фотографию Матея, чтобы уловить сходство выражения лица Матея с его собственным. В жизни Матей не такой. Если он плохо отвечал и ему делали внушение, он мужественно сносил это, только пожимал плечами, ибо его это трогало как прошлогодний снег. Медве же страшно болезненно переживал самый легкий нагоняй, а учился все равно неважно. Он завидовал Матею.

Завидовал он и Драгу, но уже за другое. Завидовал Цако, Тибору Тоту, завидовал Борше. Завидовал даже братьям Лацковичам. Завидовал всем за то, что они были лучше его, закаленнее, тверже. Более мужественно переносили тяготы службы. По крайней мере некоторые из них. Он яростно оттолкнул от себя иллюстрированный учебник природоведения.

«Мы пустились в новый пляс, медвежий пляс, медвежий пляс», — упоенно дундел рядом с ним Жолдош.