Училище на границе

Медве смотрел на зеленую поверхность своего столика. Напрасно Карчи Марцелл так верит в него, думал он. Невозможно было не заметить доброжелательности старшего лейтенанта. Но напрасно, он не такой, каким представлял его себе Марцелл. Напрасно. Он уже стал подлым лжецом. Это он-то не врет? Из желудка вверх медленно поднимался тошнотворный страх. Все время, весь день вызревало в нем это чувство. Оно все время таилось на дне души.

Он видел перед собой усатое, жесткое, пышущее здоровьем лицо Шульце. Его охватили отвращение и страх. Этот здешний мир хочет проглотить его и, как омерзительное пресмыкающееся, уже начал его мусолить. «Смех сказать — Шульце защитил меня», — думал он с ненавистью.

Утвердившись поглубже на стуле, он оперся локтями о стол, чтобы таким образом придать неподвижность телу, которому невольно передавался резвый ритм танца. Он и колени напряг. Внезапно остроголовый Инкей отскочил от двустворчатых дверей. «Тс-тс-тс».

Когда вошел Богнар, все уже сидели на своих мостах.

— Вы что, взбесились? — рявкнул он. По-видимому, он услышал шум из коридора.

Он наугад приказал встать Калману Якшу, который сидел себе тихо, стиснув кулаки меж колен, словно ему было холодно, и отругал его. У Калудерски он отобрал фотографию, которую, впрочем, вернул перед ужином. Богнар не был опасен. В четверг Шульце пришел раньше обычного и принял у Богнара дежурство еще до перерыва для рапорта. Он тут же погнал нас на плац и стал муштровать. А после полудня совершил нечто вроде налета на наши столики.

За эти строгости, расправы и муштру мы все еще должны были благодарить Эттевени; так это следовало понимать. Шульце отнял у меня половину моего мускатного ореха. Я много дней строил планы, на что бы такое его обменять, и еще ломал себе голову над тем, как забрать обратно другую половинку, которую так легкомысленно подарил Цолалто. Но Шульце отнимал у курсантов все, что только мог.

Дневальный следовал за ним по пятам между столиками с корзинкой для бумаги. Тот, до кого очередь еще не дошла, стоял навытяжку, крышки столиков были подняты. Шульце с иронической усмешкой рылся в наших вещах. У Цолалто он изъял не команду пуговиц со служившей вратарем половинкой мускатного ореха, а свято оберегаемую коллекцию листков «поправок».

В большую тетрадь были вклеены рассортированные по годам, надписям, учебным предметам и школам — Кишмартон, Шанкт-Пёлтен, Морва-Фехертемплом, Бечуйхей — растрепанные обрывки листочков, которые Цолалто отодрал от обложек старинных учебников и атласов; в тетрадь были вложены для дальнейшей обработки и наклеивания также и совсем свежие находки. Я аж побледнел, увидев, как Шульце выбрасывает в корзину для бумаг драгоценные плоды долгой научно-исследовательской деятельности Цолалто. Перед ужином я что-то сказал Цолалто по этому поводу. Но он только пожал плечами. Ему не хотелось говорить об этом.

Подул ветер и принес с собой дождь. Плац еще до полудня превратился в море грязи. Это еще более вдохновило Шульце. После отбоя я почувствовал такую усталость, что повалился на кровать и был не в состоянии подоткнуть одеяло под ноги, как я это делал всегда. Я тут же заснул и чуть ли не в то же мгновение проснулся — меня энергично встряхивал Середи.

— Подъем!

Шульце, одетый, стоял у двери в умывалку и орал; все лампы в спальне горели. Так было всегда. «Это невозможно, — думалось мне, — это наваждение. Ведь я только что заснул». Мне уже хорошо знаком был подобный ход мыслей, не понимал я лишь одного — откуда это омерзительное головокружение, откуда эта адская боль в шее, в позвоночнике, в груди.

— Полминуты на одевание. Постели разобрать!

Очень медленно до меня стало доходить, что Шульце выкрикивает сейчас не обычные приказания.

— Форма одежды полевая, в шинелях. Бегом вниз, построение перед зданием.

Что это? По команде «выполняйте» вся спальня пришла в движение. Разбирались постели, из тумбочек летела одежда. Середи, несмотря на чудовищное желание спать, работал с головокружительной быстротой. Когда непослушными, трясущимися пальцами я попытался зашнуровать башмаки, он заметил это и прорычал, не раскрывая рта:

— Не копайся! — Часы на фасаде пробили один раз, второй и смолкли. Я не понимал в чем дело.

— Не зашнуровывай! — шепнул Середи.

Хотя он был сонный и ему стоило больших усилий уделять мне столько внимания, сказал он это столь решительно, что я послушался.

Как и все, ничего не понимая, я влез в полевую форму, надел шинель. Мы спустились по лестнице, Середи буквально тащил меня за собой.