Училище на границе

Здание было безмолвно, коридоры темны. Шатаясь, застегивая на ходу шинели, рядом с нами бежали другие. В привратницкой горел свет, снаружи, над входом, тоже — два фонаря, справа и слева. Промозглая ночь проглатывала человека; грязь, неподвижная чернота парка, редкие фонари вдоль главной аллеи, их скудный свет. Едва мы с Середи выскочили наружу, Шульце уже встал у главного входа. Трех-четырех курсантов, прибежавших после нас, он еще пропустил к месту сбора у фонтана, но затем стал кивком приказывать опоздавшим отойти в сторонку. Отдельно от роты построилось около двадцати человек.

Тем временем мы, не получая никаких команд, топтались на место, и я, следуя примеру Середи, нагнулся зашнуровать башмаки. Времени теперь было достаточно.

— Слушай, — прошептал я Середи, — ведь сейчас только два часа!

Он взглянул на меня снизу вверх, сидя на корточках в темноте.

— Учебная тревога, — объяснил он.

— А зачем? — удивился я.

— Так просто.

Но я все-таки понял. Нас проверяли на случай ночного пожара — как быстро мы управимся. Или просто так. Тревога ради тревоги. Другим это было уже знакомо. От Шульце к нам побежал дневальный, чтобы построить роту. Но прежде чем он отдал команду, у меня явилась мысль, и я сказал вдруг Середи шепотом, но довольно громко:

— Мощи!

Ашбот нервно вскинул голову. Бургер и Фери Бониш тоже повернулись к нам — мы стояли одной группой, и моя интонация показалась им странной.

«Что-что?» — буркнул кто-то у меня за спиной. Но Середи только кивнул и негромко, точно с таким же спокойствием и скрытым удовольствием ответил: «Трах!» Это было понятно только нам двоим.

— Вторая ро-та!

Беззвучный смех, который приходилось удерживать в себе, спустился вниз по глотке, растекся по жилам, согрел грудь вокруг сердца и не замер даже при внезапном, леденящем кровь появлении Шульце; он продолжал пульсировать у меня в груди и тогда — я с удивлением констатировал это, — когда, подобно обреченным на вечные муки душам в глубокой тьме, Шульце еще устроил нам небольшие строевые учения, прежде чем мы вернулись в спальню.

Нам следовало идти строевым шагом, но наши башмаки лишь чавкали по грязи. И мы, как обычно, ловко помогали себе, отбивали такт, хлопая ладонями по ляжкам. Под это хлопанье мы прошли до конца по гравию главной аллеи. Мирковски упал вдруг как подкошенный, и казалось, так он и останется лежать; но он мигом вскочил и вновь занял свое место в строю. Нам навстречу надвигалось большое спящее здание, в туннеле аллеи виднелась лишь небольшая его часть. В окнах третьего этажа там и сям слабо светились ночные лампы; остальные окна были темны; главный вход освещен. Ночь была беззвездная. Ветер временами усиливался и со свистом проносился по парку. Запах мокрых корней и пропитанной влагой опавшей листвы пробивался к нам сквозь легкое опьянение цепкой и вязкой сонливости.

Наверху в спальне Шульце отправил двадцать отставших курсантов в умывалку, а мы могли снова улечься. Апор приглушенно ругался: «Сволочь! Гадина! Мразь!» Середи раздевался молча, но я уже не злился на него за это. Шульце дежурил в субботу и в понедельник тоже.

Во вторник утром, перед спуском вниз, обходя спальню, среди застланных кроватей он высмотрел одну незастланную.

— Что это? Кого нет?

— Габора Медве! — ответил курсант, к которому он обратился.

— Где он?

— В капелле.

Шульце дал ему знак застелить постель.

Курсант начал застилать постель за соседа, злорадствуя себе в утешение, что Медве еще получит свое от унтера. Однако на построении среди возвратившихся с мессы Медве не оказалось. «Куда же запропастился этот дурак?» — подумал Шульце про себя, а позднее, на лестнице, спросил у Тибора Тота.

— Сегодня его не было в часовне, — ответил Тот.

Когда выяснилось, что Медве исчез, мы уже закончили зарядку. На дворе было еще темно. Шульце взял с собой двух дневальных и дежурного по спальне, и все они бросились на третий этаж. Но нигде никого не нашли, и в тумбочке Медве тоже ничто не говорило о том, что с ним могло приключиться. Урок венгерского отменили, забрезжил рассвет.

Стоял туман. В этот час Медве взбирался по склону небольшой долины в чужой стране и, поддавая ногой, гнал перед собой смятую жестяную банку, которая упрямо норовила скатиться вниз.

18

Долина лежала высоко над уровнем моря. Лиственные леса здесь начали сменяться хвойными. Медве, сам того не сознавая, уже довольно долго шагал по чужой земле.

У дальнего конца северного плаца, совсем близко от ограды небольшого лазарета, за внешним рядом деревьев было хорошее местечко, укрытое кустами и деревьями. Тут можно было легко перелезть через высокую ограду, из которой выпало либо были выбиты три или четыре кирпича, как в стене на полосе препятствий. Но на нее влезали разве что только развлечения ради, ибо открывавшийся вид не представлял никакого интереса: проселочная дорога, вспаханные поля; здесь не было даже дикой груши, как у ворот Неттер. Медве запомнил это место и еще отметил про себя, что ночью лестница и два первых этажа словно вымирают.