Учитель драмы

Мы протиснулись через толпу, туда, где пять индуистских священников пели в океане цветов, размахивая масляными лампами в виде кобр. Все это время Оз стоял позади меня. Его голос мягко щекотал мне ухо, когда он шептал: «Это подношения божествам… Цветок для нерушимости… Вода и платок для текучести… Пламя, потому что свет уничтожает тьму незнания…»

Мы переплетали пальцы над светильником аарти и подносили руки ко лбу. Посреди шумной толпы Оз пел «Om Jai Shiv Omkara», а потом убрал локон с моей ключицы, наклонился и — быстро, просто — дотронулся до нее губами.

После церемонии мы с Озом снова покурили гашиш, разделив свой кайф с двумя садху[78], которые звенели колокольчиками, приколотыми к их телу под набедренными повязками. И я подумала, обкурившись окончательно, как хорошо я их понимаю: их глаза будто застыли, они рассчитывают только на щедрость других, умоляя о еде и гашише, они, как и многие другие, были брошены, а потом стали блуждать, не надеясь на жизнь и не ища смерти.

— Пойдем туда, — неожиданно сказал Оз, отламывая небольшой кусочек гашиша для садху. Он взял меня за руку и повел через толпу, которая начала собираться рядом с Асси Гхатом[79].

— Что происходит? — спросила я.

По ступеням вниз к берегу несли пожилого мужчину.

— Он умирает, — сказал Оз. — Но он это принял. Он проводит небольшую церемонию в кругу семьи. Когда человек умирает в Варанаси, все его грехи исчезают. Даже те, что накопились за тысячи предыдущих жизней.

С верхних ступенек мы видели, как мужчина упал, и священник начал поглаживать его по спине, а Оз меня приобнял. Земля словно дрожала, и ноги подкашивались от второй дозы гашиша.

Мое полуопущенное лицо было мокрым от слез.

Голос Оза, стоявшего за моей спиной, прозвучал откуда-то очень-очень издалека.

— Тебе грустно за него?

Я покачала головой. Я была рада, что человек умирает безвинным — чистым.

— Просто думаю о своих прошлых жизнях, — сказала я.

Они переложили труп на носилки и удостоверились, что человек действительно мертв. Семья плакала. Наконец мужчина перенес тело к кострищу и уложил туда хворост. Голова и ноги старика все еще были видны.

Сын умершего ходил вокруг погребального огня и поджигал его со всех сторон горящей соломой. Как только дерево зашлось, над нами понеслись клубы дыма. Сын наполнил глиняный горшок водой из реки, плеснул ее в огонь, а потом разбил так резко, что я вздрогнула.

Мне показалось, что в моей груди задвигались тектонические плиты.

Оз сказал:

— Он разбил горшок в знак окончания отношений.

В этом было столько смысла. Даже для моего затуманенного сознания. Кто-то умер, и ты испытал это, задействовав все пять органов чувств. Ты почувствовал удар. Ты услышал гул огня. Ты уловил плотный, густой запах пепла. Ты увидел, как тот, кто так много значил для тебя, снова обращается в ничто прямо перед твоими глазами.

Лицо мертвеца утратило человеческие очертания — это был просто сереющий черный уголь. Но огонь продолжал гореть.

И в моем сознании возникла одна мысль: пылающий силуэт, дрожащий посреди бушующего огня, напомнил мне о матери — женщине, к которой я так никогда и не потрудилась вернуться, даже после ее смерти. Я внезапно осознала, что этим предала ее даже больше, чем когда покинула Ирландию. Хорошая дочь так бы не поступила. Она бы нашла некролог, собрала бы оставшиеся от нее вещи, пришла бы на могилу. Почему я этого не сделала?

Отучившись от эмоций так же, как от ирландского акцента, я впервые поняла, что, возможно, совсем не преданность отцу останавливала меня от поисков мамы. Может быть, я была зла на нее. Может быть, все эти годы какой-то упрямый маленький голосок у меня в голове вопрошал: «Почему? Почему я должна охотиться за ней, если она сама даже не пыталась меня найти?»

— Что такое? — спросил Оз, разволновавшись, когда я прижала ладони к лицу.

И все, что я смогла сказать, было:

— Кажется, ко мне пришло мое прозрение.

Марианна де Феличе (Пять лет спустя)

Единственный, кого актер может играть, — это он сам. Он сам в тысяче и одном варианте, продиктованном тысячью и одной ролью.

Чарльз Маровитц, Станиславский и метод

Глава семнадцать

Жить в большом городе — это как растить детей, в том смысле, что дни длинны, а годы быстры. Пять недель становятся пятью месяцами, а те перерастают в пять лет.

Подслушанный в маникюрном салоне разговор помог мне напасть на субаренду в Ред-Хуке, где мы и жили в студии на цокольном этаже, пока я не решила перебраться на Манхэттен — неважно, какой ценой.