Учитель Дымов

Это был труп русской классики, до смерти замученной на школьных уроках.

Андрей тряхнул головой — видение, как и положено видению, исчезло.

Дрожащей рукой Андрей прикурил сигарету. Знаю ли я теперь, как говорить с Леной о Пушкине? — спросил он себя и ответил: кажется, не совсем.

Зато этой ночью Андрей узнал другое: то, что делали с русской литературой в школе, было чудовищным преступлением и это знание заставило его вернуться на покинутую тропу учёного–филолога, где его по–прежнему ждали Эйхенбаум, Тынянов и другие. Но прежде чем Андрей успел прочитать все, что сам себе наметил, на него посыпались просьбы от участников «Литературы в школе»: они просили помочь подготовиться к ГИА девятиклассникам, опрометчиво выбравшим литературу. Поколебавшись, Андрей ответил, что не готовит к экзаменам, но в сентябре готов попробовать научить детей понимать и любить русскую классику.

В конце концов, если у меня получается с Леной по скайпу, подумал он, почему не получится с живыми учениками? Если, конечно, найдутся дети, которым нужно не сдать экзамен, а понять и полюбить литературу.

Такие дети нашлись. Сначала их было трое, потом пятеро. Когда Андрей первый раз усадил их за тот самый стол, за которым дед когда–то пытался учить химии его и Аню Лифшиц, ему показалось, что в тёмном вечернем стекле промелькнула дедова улыбка — воздушная и невесомая, как у Чеширского Кота. Старик заметил и благословил, усмехнулся про себя Андрей укороченной цитатой. Глубоко вдохнул и начал рассказывать, как устроена «Шинель» Гоголя.

Сезон 2009–2010 года был, наверное, самым счастливым временем в жизни Андрея за много лет. Налаженная работа в журнале почти не отнимала ни сил, ни времени, зато, продолжая учить Леночку и других учеников, Андрей заново открывал для себя русскую литературу XIX века. Филологические работы никогда не интересовали его, но теперь, когда он знал, что каждую из них можно так или иначе приспособить к преподаванию, он глотал их одну за другой, как в детстве — приключенческие романы. Покончил с русскими формалистами и надолго погрузился в московско–тартуские семиотические исследования, изредка выныривая, чтобы глотнуть спасительного воздуха традиционного литературоведения.

Так прошёл весь год — в радостном возбуждении, в давно позабытом счастье открывать новое и делиться с другими своими открытиями. На волне неофитского восторга филолога Андрей сумел убедить своих коллег посвятить июньский номер журнала классической русской литературе. Несколько эссе написали бесстрашные современные писатели, не побоявшиеся поставить свои имена рядом с именами знаменитых предшественников; светские девушки сфотографировались в образах Натальи Николаевны, Марины Ивановны и молодой Анны Андреевны, а Сергей Шнуров объяснил, что строчка про покой и волю — это намёк на Шопенгауэра… и заодно отрекламировал бар «Синий Пушкин». Колонка главного редактора в этот раз завершалась словами: «Если отобрать у нас нефть, только литература и останется. Так что этот номер — наш вклад в то, чтобы Россия слезла с нефтяной иглы».

Сигнальный экземпляр доставили в последнюю пятницу мая. На обложке русские классики были изображены в виде модных хипстеров: Пушкин перекинул через плечо скейтборд, бороды Толстого и Достоевского выглядели словно только что из барбер–шопа, усы Гоголя и Лермонтова стали более густыми и франтоватыми. Пойти, что ли, в бар, отметить удачный номер, думал Андрей, разрывая целлофановую обёртку. Он грустил: ставший для него за этот год таким привычным распорядок жизни от субботы до субботы был нарушен — на прошлой неделе ученики попрощались до сентября.

Зазвонил офисный телефон — секретарь попросил подняться в кабинет Главного Издателя, миниолигарха, финансировавшего журнал. Хочет посмотреть номер? — думал Андрей в лифте. — Или скажет, что летом мы не будем выходить, потому что рекламы мало и надо резать косты?

Про косты Андрей угадал, про все остальное ошибся: Главный Издатель с видимым сожалением объявил, что вынужден закрыть журнал. Я хотел ещё два месяца назад все прихлопнуть, сказал он, вертя в желтоватых длинных пальцах сигнальный экземпляр последнего — в самом деле последнего! — номера, но мне ваша идея про русскую литературу понравилась. По–моему, стильно получилось. Достойный финал.

Андрей кивнул. Он испытывал тихую, удивившую его самого радость. Так с облегчением вздыхает разоблачённый жулик, которому больше не надо прикидываться знаменитым путешественником или королём в изгнании. И пока Издатель рассказывал, какое щедрое выходное пособие он запланировал всей редакции, Андрей прикидывал, сколько времени у него освободилось и как его лучше потратить: прочесть комментированный набоковский перевод «Онегина» или, как было давно задумано, заняться восемнадцатым веком, почти неизвестным Андрею.