Учитель Дымов

Услышь меня, Господи, шепчет Андрей, я редко прихожу к Тебе и редко говорю с Тобой, но я стараюсь жить так, как Ты велел. А если я не молюсь, так это только потому, что не хочу беспокоить Тебя пустыми просьбами, потому что вообще–то я счастлив в той жизни, которую Ты подарил мне и которую я стараюсь жить достойно. А что я грешил, так мои грехи никому, кроме меня, не причинили вреда, но даже если это не так и я не достоин Твоей милости, а заслужил лишь наказание за свои грехи, то ведь сегодня я пришёл просить не за себя, Господи, а за рабу Божью Ирину, мою мать. Я был плохим сыном, Господи, но я всегда любил её. Когда я был мальчишкой, мне было весело с ней, мне ни с кем не было так весело. Когда я вырос, я стал стыдиться её, это время было такое… несколько раз мы встречались в ночных клубах, и она была… ну, она была пьяная и нелепая, и сейчас не время вспоминать об этом, но Ты же все равно знаешь обо всем, поэтому я говорю, что сегодня мне стыдно, что я когда–то стыдился собственной матери.

И когда Андрей произносит эти слова, он вдруг отчётливо вспоминает, словно и не прошло десяти с лишним лет: танцпол в «Пилоте», отплясывающая толпа — и тут луч света выхватывает немолодую худую женщину, мини–платье в обтяжку, совсем мини, почти микро, видна даже кружевная резинка чулка, сапоги до колена, высокий каблук, сигарета в длинных пальцах…

Как же мне было весело, как было хорошо, думает Ира, и все мужики смотрели на меня, хотя там было полно молодых девчонок, длинные ноги, большие сиськи, но я была самой желанной, потому что у меня был стиль, потому что мне никогда ничего не нужно было от моих мужчин: ни денег, ни подарков — ничего, только любовь, только чтобы он меня обнял, чтобы я уткнулась носом в его грудь и ощутила губами, как перекатываются его мышцы, и каждую из них он знал по имени — дельтовидная, большая грудная, клювовидно–плечевая, — их учат этому в физкультурном институте, вот как здорово! — а потом я высуну голову и поверх его плеча буду смотреть на то, как клубится за окном торфяная тьма, и старый бордовый диван будет скрипеть под нами, и я закрою глаза, и меня унесёт куда–то далеко–далеко…

Она умирает, Господи, шепчет Андрей. Раба Божья Ирина умирает, тело её изъедено изнутри, печень её разрушена, одно лёгкое уничтожено, другое справляется с трудом. Тело её умирает, Господи, но душа её стремится к Тебе. Она грешила, но не делала никому зла, она была самая добрая, самая красивая, она всегда вредила только самой себе, и вот теперь она умирает, Господи, и я прошу Тебя только об одном: пожалуйста, пожалуйста, пусть она уйдёт мирно, пусть ей не будет больно и страшно и пусть там, по ту сторону, её встретят Твои ангелы, встретят и принесут ей прощение. Я прошу Тебя за свою маму, но я даже не знаю, была ли она крещена, думаю, что да, наверняка она крестилась лет двадцать назад, так же как и я, как много, много других, и, может быть, моя мама была лучшей христианкой, чем я, может, она не забывала приходить к Тебе и молиться Тебе… Боже мой, к чему я говорю все это, я же разговариваю с Тобой, а Ты лучше меня знаешь все, что случилось с моей мамой и что происходит с ней сейчас, и поэтому я ничего больше не буду рассказывать, я только прошу Тебя, пожалуйста, пожалуйста, пусть моя мама уйдёт мирно, пусть ей не будет больно и страшно, я очень прошу Тебя…

И тут Ира закрывает глаза, и сперва под её веками клубится все та же заоконная тьма, а потом где–то в глубине зарождается маленькое светлое пятнышко, и постепенно все вокруг заливает этот прозрачный, молочно–белый свет, словно на старом недодержанном любительском снимке, и вот уже из этой белизны проступают две фигуры — стройный мужчина в костюме, так неловко на нем сидящем, и худенькая девушка в белом сияющем платье, и она обнимает его и смеётся, а сильные мужские руки сжимают её хрупкие плечи так, что перехватывает дыхание и она больше не может вдохнуть, не может дышать, нет, не может, но, конечно, вовсе не потому, что у неё уже почти не осталось лёгких, нет, при чем тут это? — просто ей семнадцать лет, она счастлива и любима.

* * *

Зимний свет падает из окна. Женя стоит в дверях, и сидящий за столом мужчина кажется ей тёмным контуром, почти тенью. Она смотрит на склонённую, коротко стриженную голову Андрея, и старое воспоминание опять возвращается, неотвратимое, до последнего сопротивляющееся небытию.

Как он похож на Володю, думает Женя, а может, всему виной зимний свет за окном, такой же, как шестьдесят пять лет назад…

Она стоит на пороге кухни, и годы, разделившие эти два холодных и прозрачных зимних дня, кажутся набором смазанных полузабытых картинок… а Женина жизнь описала полный круг и снова вернулась туда, откуда все началось в январе 1947 года.

Значит, вот для чего Господь задержал меня на этой земле, думает Женя, а мне–то, дуре, казалось — уже давно пора…