Учитель Дымов

Дед начинает кричать, и Андрею больше всего хочется убежать, но он ещё битый час объясняет, что надо срочно показать маму нормальным врачам, возможно, отправить в Германию или Израиль, но в результате так и уходит ни с чем и по дороге домой разворачивается и едет к бабушке Жене и папе, хотя уж если даже дед говорит про молитву и травяные настои, то от папы точно не приходится ждать ничего осмысленного. Но как раз наоборот, Валера ничего не говорит про шаманские практики или Карлоса Кастанеду, а очень деловито роется в записной книжке и находит телефон своего ученика, очень хорошего онколога, и конечно, Андрюша, ещё не поздно ему звонить, по такому–то поводу! И уже на следующий день Андрей везёт маму в онкоцентр, захватив все выписки и результаты анализов, а до этого он всю ночь просидел в интернете и поэтому уже знает, что «карбоплатин» или «цисплатин» надо комбинировать с «паклитакселом», «этопозидом» и прочими препаратами, но лучше всё–таки лекарства нового поколения «бевацизумаб», «цетуксимаб» или «гефитиниб», и вот про них надо обязательно не забыть спросить, сколько бы они ни стоили, благо с деньгами у Андрея сейчас все нормально, спасибо Главному Издателю.

Деньги, на самом деле, все равно даёт Игорь Станиславович, за одну ночь счастливо распрощавшийся с идеями нетрадиционной медицины. Впрочем, Ира в самом начале первого курса химиотерапии устраивает истерику, а потом, внезапно успокоившись, твёрдо говорит, что она лучше умрёт на пару месяцев раньше, чем будет травить себя этой гадостью.

— Ну мама, — спрашивает Андрей, чуть не плача, — хоть что–то я могу для тебя сделать? Если хочешь, я договорюсь в хосписе, говорят, там…

Ира накрывает его руку своей, худой, жёлтой и страшной.

— Андрюша, — говорит она, — не нужно мне никакого хосписа. Мои лекарства мне домой привозят. Я не была тебе хорошей матерью и сейчас ничего не хочу у тебя брать.

— Мам, ну что ты говоришь! — восклицает Андрей, а сам думает: «Это все дед, он вечно её этим изводил!» — Ты прекрасная мать, мне другой не надо!

— Никакая я не прекрасная мать, — повторяет Ира, — я отлично это знаю. Я плохая мать, но, знаешь, я ни о чем не жалею. Я всегда жила свою жизнь так, как хотела. Сама свою жизнь прожила — и сама свою смерть встречу. Мне в этом помощи не надо. — Ира смотрит в лицо Андрею своими жуткими нечеловеческими глазами: почти исчезнувший зрачок, жёлтая радужка, чёрные круги.

А потом чёрный дым накроет Москву, как тридцать восемь лет назад, и, надсадно кашляя, Ира будет глядеть на дневную мглу за окном и гнать от себя мысль, что, возможно, она никогда больше не увидит солнца. Пошатываясь, в ночной рубашке, болтающейся на ещё более исхудавших за последние месяцы плечах, она попробует выйти на балкон и, только дойдя до окна, вспомнит, что в этой квартире никогда и не было балкона. Балкон — большая просторная лоджия — остался в родительской трёшке, той самой, где когда–то она, перед тем как стянуть платье, успела улыбнуться молодому и красивому спортсмену, выпускнику Института физкультуры, её первому проводнику по чудесной Москве, городу её жизни. Да, тогда она выходила на этот балкон голой, затягивалась табачным дымом и шутила, что у неё такая маленькая грудь, что можно не стыдиться соседей, они все равно примут её за мальчика, длинноволосого по моде тех лет. Но на самом деле соседи просто не увидят её, потому что над Москвой стоит горький торфяной дым и не различить ни прохожих на улице, ни соседних домов, и наверняка старушки говорят, что это — предвестие конца света, и люди спешат в церковь, чтобы успеть исповедаться в грехах и помолиться о спасении, и Андрей приходит на службу вместе со всеми, повторяет за священником непонятные слова на старославянском, а потом, когда все закончено, опускается на колени где–то в боковом приделе, выбрав место потемней, посекретней, словно стыдясь своей молитвы. Он думает о маме, а Ира возвращается в кровать и делает себе ещё один укол, и тёплая волна подхватывает её и несёт, как когда–то Валера подхватил и понёс, и они начали целоваться, кажется, ещё до того, как он стянул с неё лифчик от купальника, которому, если честно, вовсе нечего было прикрывать, с её–то нулевым размером, и вот Ира вытягивается на кровати и, прикрыв глаза, ждёт, когда Валера поцелует её снова, когда его крепкие руки обхватят её трогательные худые плечи, когда они снова будут вместе, и она зовёт его: ну где же ты? Ты меня что, не слышишь?