Удушье

По прошествии какого-то времени ты понимаешь, что легче просто признать, что ты — сексист и скотина, нетерпимый, бесчувственный, бессердечный кретин. Женщины правы. А ты не прав. Постепенно ты начинаешь привыкать к этой мысли. И начинаешь оправдывать их ожидания.

Даже если ботинки тебе не впору, ты все равно их натягиваешь на себя.

Я имею в виду, в мире, где больше нет Бога, разве мамы не стали для нас новым богом? Последний священный оплот — непреступный и неодолимый. Материнство — последнее волшебство, которое еще осталось в мире. Но волшебство, недоступное для мужчин.

Да, мужики твердят, что они очень рады, что им не надо рожать, проходить через всю эту боль, истекать кровью… но на самом деле все проще. Как говорится, кишка тонка. Не дозрели еще. Мужики просто физически не способны на этот немыслимый подвиг. Физическая сила, способность к абстрактному и логическому мышлению, половой член — все преимущества, которые вроде как есть у мужчин, это лишь видимость.

Половым членом даже гвоздя не забьешь.

Женщины — более развитые существа. Никакого равенства полов нет и не может быть. Когда мужчины начнут рожать, вот тогда можно будет говорить о равенстве.

Я мог бы сказать это Пейдж. Но не говорю.

А говорю я совсем другое: что мне просто хочется стать для кого-то ангелом-хранителем.

«Месть» — не совсем верное слово, но это первое, что приходит на ум.

— Тогда спасите ее, — говорит доктор Маршалл. — Переспите со мной.

— Но я не хочу спасать ее до конца, — говорю я. Мне страшно ее потерять, но еще страшнее — потерять себя.

Мамин дневник — по-прежнему у меня в кармане. И мне еще надо сходить за пудингом.

— Вы не хотите, чтобы она умерла, — говорит Пейдж, — но и не хотите, чтобы она выздоравливала. Так чего вы хотите?

— Я хочу, чтобы у меня был знакомый, который читает по-итальянски, — говорю я.

И Пейдж говорит:

— А что надо прочесть?

— Вот. — Я показываю ей дневник. — Это мамин дневник. На итальянском.

Пейдж берет у меня тетрадь и быстро пролистывает. Уши у нее слегка покраснели, как будто она сильно возбуждена.

— Я четыре года учила итальянский, — говорит она. — Я могу прочитать, что здесь написано.

— Просто мне хочется, чтобы кто-нибудь от меня зависел, — говорю я. — В конце концов, пора уже становиться взрослым.

Все еще листая тетрадь, доктор Пейдж Маршалл говорит:

— Вы хотите, чтобы она оставалась беспомощной и вы могли бы о ней заботиться и все за нее решать. — Она смотрит на меня и говорит: — Похоже, что вы хотите быть Богом.

Глава 19

Черно-белые цыплята бродят пошатываясь по колонии Дансборо. Цыплята-калеки с приплюснутыми головами. Или без крыльев, или только с одной ногой. Или вообще безногие — они ползают пузом в грязи, отталкиваясь от земли всклокоченными крылышками. Слепые цыплята — без глаз. Цыплята без клювов. Они такими родились. Недоразвитыми, дефективными. Их куриные мозги еще до рождения превратились в болтунью.

Невидимая черта между наукой и садизмом здесь становится видимой.

Мои мозги, кстати, немногим лучше. Посмотрите на маму, и все станет ясно.

Надо бы показать этих цыплят доктору Маршалл.

Хотя она вряд ли поймет.

Денни лезет в задний карман штанов и достает страницу объявлений, вырванную из газеты и сложенную в маленький квадратик. Это — явная контрабанда. Если достопочтенный лорд-губернатор это увидит, Денни погонят отсюда без разговоров. Прямо на скотном дворе, у входа в коровник, Денни передает мне сложенный газетный листок.

За исключением этой газеты, мы такие исторически достоверные, что все, что надето на нас сейчас, в этом веке как будто и не стирали.

Туристы фотографируют, чтобы забрать с собой в качестве сувенира какой-то момент твоей жизни. Туристы снимают тебя на видео — и ты становишься частью их отпуска. Они снимают тебя, снимают увечных цыплят. Каждый пытается остановить мгновение. Законсервировать время, разбивая минуты на кадры.

Из коровника доносятся звуки — как будто кто-то всасывает воздух через туго забитый косяк. Двери закрыты, поэтому ничего не видно, но я улавливаю молчаливое напряжение, как бывает, когда несколько человек соберутся в кружок и раскуриваются, задерживая дыхание. Кто-то кашляет. Какая-то девушка. Урсула, молочница. Запах дури такой густой, что кашляют даже коровы.

Мы с Денни пришли сюда не просто так. Мы пришли собирать коровьи лепешки. Проще сказать, засохшее коровье дерьмо. Денни мне говорит:

— Прочитай, друг. Объявление, которое в кружочке. — Он разворачивает газету. — Вот это. — Объявление обведено красным фломастером.

На глазах у молочниц. На глазах у туристов. Нас точно поймают — на сто процентов. С тем же успехом можно было пойти сдаваться прямо достопочтенному лорду-губернатору.

Газетный листок еще теплый — нагрелся от Денниной задницы, и я говорю:

— Только не здесь, дружище, — и пытаюсь всучить газету обратно Денни.

И он говорит:

— Прости, я совсем не хотел тебя подставлять. Если хочешь, я сам тебе прочитаю.