Удушье

— Мы разорвали мир на кусочки, — говорит мама, — но мы не знаем, что с ними делать… — Ее голос опять умолкает.

На экране — пустой коридор, тянущийся в темноту.

На цифре «семь» возвращается мамин голос:

— Мое поколение… мы только смеялись над всем и вся и, как могли, развлекались… но мы не сумели сделать мир лучше, — говорит она. — Мы только судили то, что создали другие. У нас не было времени создавать что-то самим.

Ее голос в динамике говорит:

— Бунт для меня — это был способ спрятаться. Критика и осуждение создавали иллюзию сопричастности.

Голос в динамике говорит:

— На самом деле мы ничего не достигли.

Ее голос в динамике:

— Я ничего не дала миру. Ничего стоящего.

На экране — на десять секунд — моя мама и Пейдж в коридоре у комнаты для ремесел и рукоделия.

Голос Пейдж говорит, такой далекий и резкий в динамике:

— А как же ваш сын?

Я приникаю к экрану.

На экране — я сам. Сижу, прижав одно ухо к динамику. Одна рука быстро движется в кармане брюк.

Пейдж в динамике говорит:

— А как же Виктор?

Я сейчас кончу. Серьезно.

И мамин голос в динамике говорит:

— Виктор? У него свои способы, как бежать от действительности.

Потом мама смеется в динамике и говорит:

— Отцовство и материнство — опиум для народа!

На экране — девушка из-за стойки регистратуры стоит у меня за спиной с чашкой кофе в руке.

Глава 18

Когда я в следующий раз прихожу к маме в больницу, она кажется еще худее — если такое вообще возможно. Ее шея — не толще моего запястья. Желтая кожа провисает в глубоких провалах между гортанью и голосовыми связками. Из-под кожи на лице просвечивает череп. Она кладет голову набок, так чтобы видеть меня в дверях. В уголках ее глаз скопилась какая-то серая слизь.

Тазовые кости выпирают из-под одеяла. Тазовые кости, и еще — колени. А так одеяло абсолютно плоское.

Она протягивает одну руку сквозь хромированное ограждение на кровати — кошмарную руку, тонкую, словно куриная лапа. Она протягивает мне руку и тяжело сглатывает. Горло судорожно сжимается, на губах пузырится слюна. И она говорит:

— Морти.

Она говорит:

— Я не сводница и не проститутка. — Ее руки сжимаются в кулаки, и она потрясает ими в воздухе. — Я хочу сделать феминистическое заявление. Откуда вообще возьмется проституция, если все женщины перемрут?

Я принес ей красивый букет цветов и открытку с пожеланием скорей выздоравливать. Я поехал в больницу сразу после работы, так что на мне короткие штаны и сюртук, туфли с пряжками и вязаные чулки, забрызганные грязью.

И мама говорит:

— Морти, это дело лучше вообще не доводить до суда. — Она откидывается на подушки. Струйка слюны стекает у нее изо рта на белоснежную наволочку. Влажная белая ткань кажется голубоватой.

Открытка с пожеланием скорей выздоравливать тут не поможет.

Она потрясает кулаками в воздухе.

— И еще, Морти. Надо позвонить Виктору.

У нее в комнате пахнет так же, как пахнут теннисные туфли Денни в сентябре, после того, как он проносил их все лето — без носков.

Красивый букет цветов остался вообще незамеченным.

У меня в кармане — ее дневник. Между страницами — просроченный чек за мамино пребывание в больнице. Я ставлю цветы в мамин ночной горшок и иду покупать вазу. И какой-нибудь еды — для мамы. Шоколадного пудинга, например. Столько, сколько смогу унести. Такой еды, которую я смогу запихнуть ей в рот и заставить ее проглотить.

На нее больно смотреть. Я не могу ее видеть такой. Но я не могу сюда не приходить. Когда я уже выхожу в коридор, она говорит:

— Я вас очень прошу, разыщите Виктора. Поговорите с ним. Уговорите его помочь доктору Маршалл. Пожалуйста. Он должен помочь доктору Маршалл спасти меня.

Случайностей не бывает.

В коридоре стоит Пейдж Маршалл со своей неизменной дощечкой с бумагами и в своих неизменных очках.

— Я подумала, что вам надо знать, — говорит она. Привалившись спиной к перилам, что идут по стене вдоль всего коридора, она говорит: — На этой неделе ваша мать похудела на восемьдесят пять фунтов.

Она заводит обе руки за спину. Теперь, когда она так стоит, ее грудь особенно выдается вперед. И грудь, и лобок. Пейдж Маршалл медленно проводит языком по нижней губе и говорит:

— Вы собираетесь что-нибудь предпринять по этому поводу?

Аппарат для искусственного поддержания жизни, зонд для искусственного кормления, аппарат для искусственного дыхания — в медицине это называется «интенсивная терапия».

Я говорю, что не знаю.

Мы стоим, смотрит друг на друга, и каждый ждет, что другой уступит.

Мимо проходят две дряхлые старушки. Вид у обеих довольный и радостный. Одна старушка показывает на меня пальцем и говорит второй:

— Вот как раз этот приятный молодой человек, о котором я тебе говорила. Он удавил мою кошку.

Вторая старушка — в кофте, застегнутой не на те пуговицы, — говорит:

— И не говори. Однажды он избил мою сестру до полусмерти. Очень приятный молодой человек.

Они идут дальше по коридору.

— Это очень достойно, — говорит доктор Маршалл. — Я имею в виду то, что вы делаете. Вы помогаете им покончить с самыми сильными, самыми горькими из обид.