Удушье

Я говорю: и что там, в ее дневнике?

И Денни говорит, продолжая делать наброски в альбоме, изображая свои физически невозможные видения:

— Ну да, в дневнике. Не в ежедневнике, а в дневнике. Там все написано. Про твоего отца.

Глава 17

Девушка за стойкой регистратуры в больнице Святого Антония зевает, прикрыв рот ладошкой, и я говорю ей, что ей, может быть, стоит сходить в буфет выпить кофе, и она смотрит на меня косо и говорит:

— Может быть. Но не с вами.

На самом деле я к ней не подкатываю. Просто, если ей хочется выпить кофе, я могу присмотреть за ее столом. Я совсем не пытаюсь заигрывать.

Правда.

Я говорю:

— У вас вид усталый.

Она целый день только и делает, что принимает или выписывает больных. И следит по монитору за помещениями больницы. Камеры установлены во всех коридорах, в столовой, в комнате отдыха и в саду. Картинка на экране меняется каждые десять секунд. Экран черно-белый, зернистый. Сейчас там как раз десять минут столовой. В столовой пусто. Стулья стоят перевернутые на столах. Потом возникает длинный коридор. Кто-то сидит на скамеечке у стены.

Потом — еще один черно-белый коридор. Десять секунд Пейдж Маршалл катит по коридору инвалидную коляску. В коляске сидит моя мама.

Девушка за стойкой регистратуры говорит:

— Я вернусь через пару минут.

Рядом с видеомонитором — старый динамик. Корпус обтянут шерстяной тканью. Круглый переключатель с цифрами. Цифры обозначают различные помещения больницы. Можно прослушать все комнаты в здании. Тут же стоит микрофон — на случай, если понадобится кого-то позвать или сделать общее объявление.

В динамике звучит мамин голос — всего пару секунд:

— Я всю жизнь отделяла себя от других, но то, против чего я боролась…

Девушка за стойкой регистратуры переключает динамик на цифру «девять». Слышна какая-то испанская музыка и грохот кастрюль в кухне. Где рядом буфет и кофе.

Я говорю ей:

— Не торопитесь. — И добавляю: — Я совсем не такое чудовище, как обо мне, может быть, говорят здешние бабушки, злые на всех и вся.

Я пытаюсь быть милым. Но она все равно закрывает сумочку на замочек. Она говорит:

— Я вернусь через пару минут, хорошо?

Хорошо.

Она уходит через дверь для охраны, и я сажусь на ее место. Смотрю на экран монитора: комната отдыха, сад, коридор — все по десять секунд. Смотрю на Пейдж Маршалл. Переключаю динамик с цифры на цифру — подслушиваю доктора Маршалл. И маму. В черно-белом изображении. Почти в прямом эфире.

Пейдж Маршалл с ее белой кожей.

Вот еще один вопрос из анкеты «сексоголик вы или нет»:

Вы распарываете подкладку карманов на брюках, чтобы мастурбировать в общественных местах?

За столом в комнате отдыха сидит какая-то бабулька, уткнувшись носом в картинку-паззл.

В динамике — только треск. Белый звук.

Через десять секунд — комната для ремесел и рукоделия. За длинным столом собрались старушки. Старушки, которым я признавался во всех мыслимых преступлениях. Я ломал их машины и жизни. Я взял всю вину на себя.

Я делаю звук погромче и прижимаюсь ухом к динамику. Я не знаю, какая цифра — какая комната, поэтому я верчу ручку переключателя наугад.

Другая рука — в распоротом кармане брюк.

На цифре «три» кто-то плачет. Где — я не знаю. На цифре «пять» кто-то ругается. На цифре «восемь» читает молитву. Где — я не знаю. Снова кухня — на цифре «девять». Испанская музыка.

На экране — библиотека, еще один коридор, а потом — я. В черно-белом изображении. Сижу сгорбившись за стойкой регистратуры. Таращусь в монитор. Одна рука — на ручке переключателя на динамике. Другая — чуть ли не по локоть в кармане брюк. Сижу наблюдаю. А камера под потолком вестибюля наблюдает за мной.

Как я наблюдаю за Пейдж Маршалл.

И верчу ручку переключателя, пытаясь услышать ее. Пейдж Маршалл.

«Слежка» — не совсем верное слово, но это первое, что приходит на ум.

На мониторе — старушки, старушки, старушки. Одна за другой. Потом десять секунд — Пейдж Маршалл. Катит по коридору инвалидную коляску. В коляске сидит моя мама. Доктор Пейдж Маршалл. Я верчу ручку переключателя, и вот в динамике слышится мамин голос:

— Да, — говорит она. — Я боролась против всего, но теперь меня стало тревожить, что я никогда не боролась за что-то.

На мониторе — сад. Старушки на ходунках буксуют на гравии.

— Да, я все отрицала, все критиковала, пыталась судить, осуждать, и к чему меня это все привело? — говорит мама в динамике, хотя на экране ее уже нет.

На экране — пустая столовая.

На экране — сад. Старушки, старушки, старушки.

Это мог быть какой-нибудь депрессивный веб-сайт. Шаблон смерти.

Или какой-нибудь черно-белый документальный фильм.

— Быть недовольной тем, что создали другие, и создать что-то самой — это две разные вещи, — говорит мамин голос в динамике. — Бунт — это не переустройство. Осмеяние — это не переделка… — Голос в динамике умолкает вдали.

На экране — комната отдыха, бабулька уткнулась в свой паззл.

Я верчу ручку. С цифры на цифру.

На цифре «пять» мамин голос опять возвращается: