Удушье

Законы дают нам относительную безопасность, но они же и обрекают нас скуке.

Без доступа к хаосу не может быть истинного порядка.

Чтобы жизнь стала лучше, она сначала должна стать хуже.

Вот что ему говорила мама.

Она говорила:

— В мире осталось только одно незанятое пространство — сфера нематериального. Все остальное давно окультурено и освоено.

Заперто в клетку закона.

Под нематериальным она подразумевала Интернет, кино, музыку, книги, искусство, слухи, компьютерные программы — все, что не есть реальность. Виртуальная реальность. Фантазия. Выдумка. Культура.

Нереальное сильнее реальности.

Потому что в реальном мире совершенства не существует.

Совершенно лишь то, что ты придумываешь для себя.

Что существует только в воображении.

Потому что только нематериальное — идеи, концепции, верования, фантазии — обладает бессмертием. Камень крошится. Дерево гниет. Люди… люди умирают.

Но мысль, сон, легенда — они могут жить вечно.

Главное — изменить способ людского мышления, говорила она. Изменить взгляд людей на себя. И на мир. Если это получится, тогда ты сумеешь изменить и их образ жизни. Это — единственное, что ты можешь создать, что останется навсегда.

К тому же, говорила ему мама, когда-нибудь ты осознаешь, что твои воспоминания, твои приключения, твои истории — это единственное, что у тебя есть.

На последнем суде, перед тем, как ее посадили в тюрьму в последний раз, мама уселась рядом с судьей и заявила:

— Моя цель — расшевелить людей. Сделать их жизнь нескучной.

Она посмотрела прямо в глаза глупому маленькому мальчику и сказала:

— Моя цель — сделать так, чтобы людям было о чем рассказывать.

Прежде чем охранник отвел ее на место, она выкрикнула:

— Сажать меня в тюрьму — это лишнее. Наши законы и бюрократизм и так превратили весь мир в чистый и безопасный исправительно-трудовой лагерь.

Она выкрикнула:

— Вы растите поколение рабов.

Так Ида Манчини вернулась обратно в тюрьму.

«Неисправимая» — не совсем верное слово, но это первое, что приходит на ум.

Та самая женщина — личность не установлена, — которая неслась по проходу в театре, она кричала:

— Мы учим наших детей быть беспомощными.

Эта самая женщина неслась по проходу в театре к пожарному выходу и кричала:

— Мы все такие упорядоченные и управляемые, что это уже не мир, а какое-то круизное судно.

И глупый маленький мальчик спросил полицейских в участке, может быть, им позвать маминого адвоката, Фреда Хастингса.

И кто-то из полицейских буркнул себе под нос нехорошее слово.

И тут включилась пожарная сигнализация.

Но полицейские продолжали расспрашивать мальчика даже под вой сирены:

— ТЫ ПРАВДА НЕ ЗНАЕШЬ, ГДЕ МОЖНО НАЙТИ ТВОЮ МАМУ?

Перекрикивая вой сирены, они продолжали его расспрашивать:

— ТЫ МОЖЕШЬ ХОТЯ БЫ СКАЗАТЬ, ЧТО ОНА ЗАТЕВАЕТ В БЛИЖАЙШЕЕ ВРЕМЯ?

Стараясь перекричать вой сирены, приемная мама спрашивает у него:

— НЕУЖЕЛИ ТЕБЕ НЕ ХОЧЕТСЯ, ЧТОБЫ МЫ ЕЙ ПОМОГЛИ?

Вой сирены смолкает.

Какая-то женщина заглядывает в кабинет и говорит:

— Без паники, ребята. Похоже, это очередная ложная тревога.

Пожарная сигнализация давно уже не означает пожар.

И маленький глупенький ябеда говорит:

— А можно мне в туалет?

Глава 26

Серебряный месяц отражается в серебряной жестяной тарелочке с пивом. Мы с Денни забрались к кому-то на задний двор. Сидим на крыльце, и Денни щелкает пальцами, разгоняя слизняков и улиток. Он поднимает жестяную тарелочку, полную до краев, и подносит к губам — приближая лицо к отражению, пока отраженные губы не касаются настоящих.

Денни отпивает половину пива и говорит:

— Вот так пьют пиво в Европе.

— Из ловушек для слизняков?

— Нет, друг, — говорит Денни и протягивает мне тарелочку. — Выдохшееся и теплое.

Я целую свое отражение и пью пиво, и месяц заглядывает мне через плечо.

На подъездной дорожке стоит детская коляска. Ее колеса слегка растопырились — внизу они шире, чем сверху. Коляска проседает под весом громадного камня, завернутого в розовое детское одеяльце. Камень вообще неподъемный. В прорехе в розовом одеяльце виднеется розовое же личико резинового пупса.

— Насчет секса в церкви, — говорит Денни. — Скажи мне, что этого не было.

Дело не в том, было или не было.

Дело в том, что я просто не смог.

Не смог ей впендюрить, не смог ей заправить, не смог оттрахать ее — все эти эвфемизмы. Просто не смог.

Мы с Денни — обычные гетеросексуальные парни, прогуливающие ребенка посреди ночи. Милые и приятные парни из этого милого квартала милых домов с лужайками и садами. Уютных и обустроенных домов с непременными кондиционерами и самодовольной иллюзией безопасности.

Мы с Денни — невинные и безобидные, как саркома.

Невинные и безобидные, как ядовитые поганки.

Такой милый, приятный квартал. Даже пиво, которое здесь выставляют улиткам, — немецкое или мексиканское. Мы перелезаем через низкую изгородь в соседний двор.

Сидим пригнувшись в кустах.

Я говорю:

— Слушай, друг, ты же меня не считаешь хорошим и добрым?

И Денни говорит:

— Нет, конечно.

После стольких дворов, после стольких тарелочек с пивом я знаю, что Денни не врет. Я говорю: