Удушье

— Когда снимаешь широкую изоленту, — сказала она, — это так же эротично, как эпиляция на ногах восковыми пластинами.

Осталось только договориться о времени. В четверг не могли мы оба. По пятницам у меня собрание сексоголиков. На выходных тоже не получалось. В субботу мне надо к маме в больницу. В воскресенье она проводит какую-то благотворительную лотерею у себя в церкви, так что мы договорились на понедельник. В понедельник в девять часов: не в восемь, потому что она поздно уходит с работы, и не в десять, потому что на следующий день мне рано вставать на работу.

И вот наступил понедельник. Изолента у меня с собой. Полотенце уже расстелено, и когда я выпрыгиваю из шкафа с ножом, она говорит:

— Это что, мой чулок?

Я заламываю ей за спину одну руку и приставляю нож к горлу.

— Мы так не договаривались, — говорит она. — Я сказала, ты можешь меня изнасиловать. Но я не говорила, что ты можешь испортить мои чулки.

Рукой с ножом я пытаюсь стянуть кружевной халатик с ее плеч.

— Стоп, стоп, стоп, — говорит она и бьет меня по руке. — Я сама. А то ты его порвешь. — Она вырывается.

Я говорю: можно мне снять очки?

— Нет, — говорит она и снимает халатик. Потом подходит к открытому шкафу и вешает его на вешалку с мягкими плечиками.

Но я, говорю, ничего не вижу.

— Не будь таким эгоистом, — говорит она. Она полностью голая. Она берет мою руку и сжимает ее вокруг своего запястья. Потом заводит свободную руку за спину и прижимается ко мне спиной. У меня уже встало, и она прижимается к моему члену своей теплой задницей, и говорит: — Я хочу, чтобы ты был насильником без лица.

Я говорю ей, что я постеснялся купить чулки. Парень, который покупает женские чулки, — он либо преступник, либо извращенец.

— Господи, что за бред, — говорит она. — Все насильники, с которыми у меня что-то было, они всегда сами чулки покупали.

И потом, говорю я, их столько, всяких чулок на витрине — самых разных цветов и размеров. Телесного цвета, бежевые, цвета загара, черные, белые… но я не видел ни одного размера «на голову».

Она морщится и говорит:

— Можно я тебе кое-что скажу? Одну вещь?

И я говорю: ну скажи.

И она говорит:

— У тебя изо рта плохо пахнет.

Там, в кафе при книжном магазине, когда мы обсуждали предстоящий вечер, она сказала:

— Ты заранее положи нож в холодильник. Чтобы лезвие было очень холодным.

Я спросил: может, воспользуемся резиновым ножом?

И она сказала, что нож должен быть настоящим.

Она сказала:

— И лучше всего, чтобы нож не нагрелся до комнатной температуры. Я люблю, когда лезвие очень холодное.

Она сказала:

— Но будь острожен, потому что, если ты случайно меня порежешь… — она наклонилась ко мне через стол, — если ты даже слегка меня поцарапаешь, ты у меня будешь сидеть в тюрьме еще до того, как наденешь штаны.

Она отпила свой травяной чай, поставила чашку обратно на блюдце и сказала:

— У меня очень чувствительное обоняние, поэтому я была бы тебе очень признательна, если бы ты не душился никакими лосьонами-одеколонами-дезодорантами с сильным запахом.

Эти сексуально озабоченные девицы — они все такие чувствительные. Но они просто не могут, чтобы им не вставляли. Они просто не могут остановиться — как бы все это унизительно ни смотрелось.

Господи, как мне нравится, когда мне дают четкие указания, что надо делать.

Там, в кафе при книжном магазине, она поставила сумочку на колени и что-то достала оттуда.

— Вот, — сказала она и подала мне листок-ксерокопию со списком деталей, которые ей бы хотелось включить. В самом начале было написано:

«Изнасилование — это вопрос власти и силы. В этом нет ничего романтического. Не влюбляйся в меня. Не целуй меня в губы. Не жди, что тебя пригласят остаться, когда все закончится. Не спрашивай, можно ли воспользоваться моей ванной; говорю сразу — нельзя».

В тот понедельник, у нее в спальне, она прижимается ко мне голая и говорит:

— Я хочу, чтобы ты меня ударил. — Она говорит: — Но не слишком сильно и не слишком слабо. Ударь меня, чтобы я кончила.

Одной рукой я держу ее руку у нее за спиной. Она трется об меня задницей. У нее красивое загорелое тело, вот только лицо слишком бледное и как будто вощеное — с увлажняющим кремом она явно переборщила. Я вижу ее отражение в зеркальной дверце шкафа. Моя голова в чулке и темных очках торчит у нее над плечом. Она прижимается спиной к моей груди, и между нами текут струйки пота. От нее пахнет горячей пластмассой — как пахнет в соляриях. Во второй руке у меня нож, и я спрашиваю: она хочет, чтобы я ударил ее ножом?

— Нет, — говорит она. — Это будет уже не «ударить», а «пырнуть». Ударить кого-то ножом называется «пырнуть». — Она говорит: — Положи нож и ударь меня просто рукой.

Я собираюсь бросить нож.

И Гвен говорит:

— Только не на кровать.

Я швыряю нож на туалетный столик и замахиваюсь для удара. Я стою у нее за спиной, и мне неудобно.

Она говорит: