Удушье

Девушка за стойкой регистратуры смотрит на меня тем особенным взглядом, как будто ей меня жалко. Она прижимает подбородок к груди и смотрит на меня снизу вверх. Взгляд послушания и покорности. Она поднимает брови и смотрит на меня снизу вверх. Взгляд, исполненный невыразимой жалости. Уголки губ печально опущены вниз. Брови слегка нахмурены. Она смотрит на меня и говорит:

— Разумеется, ваша мама по-прежнему с нами.

И я говорю:

— Не поймите меня неправильно, но лучше б ее с нами не было.

Она на миг забывает о жалости, и ее печальная улыбка превращается в волчий оскал. Если женщина смотрит тебе в глаза, проведи языком по губам. Как правило, женщины сразу отводят взгляд. Есть и такие, которые не отводят, но их очень мало. Они — как неожиданный выигрыш в лотерею.

Миссис Манчини в той же палате, говорит девушка за стойкой регистратуры. На первом этаже.

Я говорю: мисс Манчини. Моя мама не замужем, если только вы не рассматриваете меня с точки зрения вариации царя Эдипа.

Я спрашиваю, на месте ли доктор Маршалл.

— Конечно, на месте, — говорит девушка за стойкой регистратуры. Теперь она отвернулась и смотрит на меня краем глаза. Взгляд недоверия.

Все эти старые сумасшедшие Ирмы, Лаверны, Виолеты и Оливии в ходунках и инвалидных колясках уже собираются в стайку за стеклянной дверью и начинают медленную миграцию в мою сторону. Все хронические раздевальщицы. Все эти утилизированные бабули и склеротичные белки с карманами, набитыми пережеванной едой, — старые маразматички, которые забывают, как надо глотать, с легкими, полными жидкости и кусков пищи.

Все они мне улыбаются. Просто сияют. У всех на руках — пластиковые браслеты, блокирующие замки на дверях. Но они, эти божьи одуванчики, все равно выглядят лучше, чем я себя чувствую.

В комнате отдыха пахнет розами, сосной и лимоном. Громкий маленький мирок в телевизоре требует к себе внимания. Кусочки картинок-головоломок раскиданы по столу. Маму пока еще не перевели на третий этаж, на этаж смерти, и доктор Пейдж Маршалл сидит у нее в палате на медицинской кушетке, перебирает свои бумаги. Она видит, что я вхожу, и говорит:

— На кого вы похожи?! — Она говорит: — Кажется, зонд для искусственного кормления нужен не только вашей маме.

Я говорю, я прослушал ее сообщение на автоответчике.

Мама лежит на кровати. Кажется, она спит. Ее живот — как раздувшийся холмик под одеялом. Руки — сплошь кожа да кости. Голова утопает в подушках, глаза закрыты. Она скрипит зубами во сне и тяжело глотает слюну.

Потом она открывает глаза и протягивает ко мне руки с серо-зелеными пальцами. Как будто в замедленной съемке. Как будто она — под водой и плывет ко мне, вся в дрожи и ряби, как свет на самом дне бассейна ночью, в очередном мотеле, на съезде с очередного шоссе, когда я был маленьким. Пластиковый браслет висит у нее на запястье, и она говорит:

— Фред.

Она снова глотает слюну, морщась от усилия, и говорит:

— Фред Хастингс. — Она смотрит на Пейдж, не поворачивая головы, улыбается и говорит: — Тамми. — Она говорит: — Фред и Тамми Хастингсы.

Ее адвокат и его жена.

Мои записки о Фреде Хастингсе остались дома. Я не помню, какая у меня машина: «форд» или «додж». Я не помню, сколько у меня детей. И в какой цвет мы в итоге выкрасили столовую. Я вообще ничего не помню о своей жизни как Фреда.

Пейдж так и сидит на кушетке. Я подхожу к ней, кладу руку ей на плечо и говорю:

— Как вы себя чувствуете, миссис Манчини?

Ее кошмарная серо-зеленая рука приподнимается и покачивается в воздухе вправо-влево — международный жест, означающий «так себе». Она закрывает глаза, улыбается и говорит:

— Я надеялась, что сегодня придет Виктор.

Пейдж поводит плечом, сбрасывая мою руку.

И я говорю:

— Мне казалось, со мной вам общаться приятней.

Я говорю:

— Виктора никто не любит.

Мама тыкает пальцем в сторону Пейдж и говорит:

— Вы его любите?

Пейдж смотрит на меня.

— Фред, — говорит мама, — а ты его любишь?

Пейдж нервно щелкает шариковой ручкой с убирающимся стержнем. Не глядя на меня, уткнувшись в свои записи на дощечке с прищепкой, она говорит:

— Да.

И мама улыбается, и тыкает пальцем в меня, и говорит:

— А ты ее любишь?

Может быть, как дикобраз любит свою вонючую палочку, если это можно назвать любовью.

Может быть, как дельфин любит гладкие стенки бассейна.

И я говорю:

— Ну, наверное.

Мама склоняет голову набок, смотрит на меня строго и говорит:

— Фред.

И я говорю:

— Ну, хорошо, хорошо. Я люблю ее.

Она кладет свою страшную серо-зеленую руку обратно на вздутый живот и говорит:

— Вы двое такие счастливые. — Она закрывает глаза и говорит: — А вот Виктор, он не умеет любить.

Она говорит:

— Чего я больше всего боюсь: что, когда я умру, в мире уже не останется никого, кто любил бы Виктора.

Старичье. Человеческие огрызки.

Как я их ненавижу.

Любовь — бред. Чувства — бред. Я — камень. Мерзавец. Бесчувственная скотина. И горжусь этим.

Чего бы Иисус никогда не сделал?

Если приходится выбирать между быть любимым и быть уязвимым, чувствительным и ранимым, тогда оставьте свою любовь при себе.