Угодный богу

– Посмотри на эти лица, – он указал на изваяния. – Ведь даже лучшие из них, сановники и приближенные, которых ты считаешь преданными людьми, на самом деле давно утратили искренность и превратились в вероломных льстецов. Вот портрет Эйе, умнейшего из людей, знающего законы своего повелителя, но ты взгляни – и не увидишь в его взоре ни возвышенного, ни величественного, а лишь одну гордыню. Оглянись вокруг: ты не найдешь ни одного лица, в котором бы светилась наивная преданность фараону. – Тутмес заметил, что Эхнатон, не мигая, смотрит на него, и горько заметил. – А я?.. Я разочарован в себе и в тех, кто имеет дерзость называться людьми. Я чувствую, что с каждым днем слабею и вскоре буду неспособен сопротивляться гнету порочных традиций, оказавшийся сильнее всякой царской власти. Я не хочу стать предателем всего, что почитал и возносил, и что давало мне силы для работы. И я решил уйти из той страны, где был чужим и таковым остался. Но я чужак не по оттенку кожи и не по цвету глаз, а по собственной сущности. Я был самим собой, никому не подражая, и никакая сила не заставит меня перешагнуть через себя вопреки моему желанию, – Тутмес улыбнулся и тихо произнес. – Так думал я, а теперь усомнился в собственной воле, испугался, что не выдержу натиска соблазнов. Я чувствую, что вскоре стану одним из тех, кого сегодня презираю. И я не хочу, чтобы ты видел, как это случится. Я ухожу. Навсегда. Во имя Атона и любви к тебе, мой фараон, – последние слова дались ему с трудом, и он замолчал, переводя дух.

А взгляд Эхнатона в этот миг горел каким-то необычным блеском, отражавшим не то гнев, не то восхищение стоящим перед ним человеком.

– Я благодарен тебе, Тутмес, – просто и буднично сказал фараон.

Скульптор вскинул глаза, полные недоумения.

– Наверное, ты предполагал, что за твои речи владыка венцов вышвырнет тебя прочь из дворца и объявит вне закона?

Голос фараона был спокоен и ласков, чего Тутмес не ожидал от повелителя Египта.

– Ты сказал мне то, о чем я сам твердил себе ночами. Неужели ты думаешь, мне самому никогда не хотелось покинуть этот город, эту страну и скрыться там, где обо мне ничего не знают? Но судьба моя, мой долг требуют остаться. Я – фараон. Но я и человек, – Эхнатон уже не смотрел на собеседника, обращаясь своей исповедью, казалось, к самому Атону – солнечному диску. – Я – человек и, зная за собой человеческие слабости, я сознательно пресек пути к отступлению, заперев себя в Ахетатоне клятвой никогда не покидать этот город. Ты помнишь ее?

– Кто не помнит великую клятву сына Атона? – и Тутмес неспешно произнес. – «Клянусь отцом моим Атоном и расположением моим к царице и детям ее, которой да будет дан преклонный возраст, великой жене царя Нефернефруатон-Нефертити – да будет жива во веки веков – в течение миллионов лет под защитой фараона – да будет он жив, невредим и здоров! И да будет дан преклонный возраст царевне Меритатон и царевне Мекетатон, детям ее, которые да будут под защитой царицы, их матери, во веки веков».

– «Это моя истинная клятва, которую я хотел произнести, о которой я не скажу, что это неправда, во веки веков…» – прошептал Эхнатон.

– «Да не сотрут ее! Да не смоют ее! Да не исщербят ее! Да не заштукатурят ее! Да не пропадет она», – закончил Тутмес и тут заметил блеснувшие слезы в глазах великого владыки земли египетской.

Он понимал, чем вызвана слабость фараона. Трагический разрыв с Нефертити на двенадцатом году правления, смерть Мекетатон. Клятва рушилась, еще не будучи исщербленной или заштукатуренной.

– Ты спросишь меня, Тутмес, горжусь ли я этой клятвой? – проговорил Эхнатон, взяв себя в руки. – Нет во мне гордости, как нет и стыда. Ты спросишь меня, ради чего я перевернул все устои древних, зачем положил правду на жертвенный алтарь? Да и сам я что такое? Жертва? А мои реформы – блажь? Нет, Тутмес, это судьба моя. Это дело всей моей жизни… – он коснулся пальцами переносицы. – Ступай, Тутмес. Возьми с собой все, что захочешь, я не держу тебя. Ты – свободный человек и волен распоряжаться собой.

Скульптор мгновение помедлил, в последний раз окинув взглядом комнату, будто стараясь получше запомнить здесь все, и, не говоря ни слова, вышел.

Эхнатон же глубоко втянул носом воздух, чтобы прогнать подступившие слезы. От него уходил человек, которого он мог бы назвать своим другом…