Угодный богу

Там оставшиеся двое его товарищей уже раскладывали сосуды для внутренностей и готовили инструменты для обработки тела. Он присоединился к ним. Надлежало освободить тело от одежд. Этим он и занялся. Руки бальзамировщика еще дрожали после недавних рыданий, он срезал ткань и складывал ее подле себя. Наконец все было готово к работе. Он взял небольшую плоскую жаровню, подошел к очагу, набрал щипцами в жаровню угли и вернулся к столу, где взял длинный крючок и принялся накалять его кончик на углях. Все это время бальзамировщик смотрел в лицо покойному, словно искал ответ на какой-то мучивший его вопрос. Тем временем крючок раскалился, и пора было приступать к ответственной части: ввести инструмент через ноздрю в глубину головы, чтобы потом извлечь наружу ее содержание.

В тот момент, когда он едва наклонился к лицу покойного, огонь факелов всколыхнулся, словно порыв ветра пронесся по комнате, хотя дверь была закрыта. Бальзамировщики разом вздрогнули. Жаровня с углями упала на срезанную ткань, и та моментально загорелось. От нее огонь переметнулся дальше, легко перепрыгивая с места на место. Еще мгновение, и вся комната была объята пламенем. Бальзамировщики в ужасе заметались вокруг тела Эхнатона, не зная, что предпринять, вынести его наружу или спасаться самим. Пожар перескакивал с деревянных предметов утвари на маслянистые снадобья, высушенные травы и пропитанные смолой полоски ткани, подбираясь к столу, где покоилось тело сына Атона. Языки пламени взметались все выше, обжигая бальзамировщиков, которые, наконец, решились оставить комнату и с криками выскочили наружу, где уже занималась заря. Пожар охватил стол, будто облизываясь в предвкушении роскошного пира. И в мечущихся его всполохах могло показаться, что сам бог подземного царства Сет склоняется над телом фараона-бунтовщика.

Косые лучи восходящего солнца ворвались в помещение через небольшое окошко в потолке и осветили стол. Огонь и свет смешались в неистовой борьбе, пламя отбрасывало тени, злилось, а солнечный поток все нарастал, покрывая тело мятежника неистовым сиянием. Затем луч погас, а полыхающий стол оказался пуст. Спустя мгновенье он развалился.

Египет. Ахетатон

В тот день царица проснулась перед самым рассветом. Что-то заставило ее подойти к окну и встать лицом к розовеющей полоске зари. Становилось все светлее, а Нефертити все спокойнее. Казалось, смерть супруга перестала волновать ее.

И вдруг царица заговорила.

– Не убеждай меня остаться, – сказала она заре. – Я не могу без тебя, и жизнь моя утратила смысл.

Она замолчала, точно прислушиваясь к музыке, слышной ей одной, и после паузы добавила:

– Я знаю свою судьбу и принимаю ее. Ты ждешь меня в своей вечности, и я следую туда за тобой.

От первого луча солнца, метнувшегося из окна, глаза царицы закрылись, а тело стало оседать. И вскоре она уже лежала, распростершись на полу, свежа и прекрасна, как на портрете Тутмеса. Казалось, что она только прилегла отдохнуть после тяжких земных трудов, но никому никогда не удалось бы ее разбудить. И улыбалась она в своем зачарованном сне, и любовь ее неслась навстречу Эхнатону.

От соприкосновения с полом драгоценные браслеты с бело-голубыми камнями раскрылись и распались на части, а камни продолжали безмятежно сверкать, словно священные воды Хапи.

Египет.

Впереди лежали горы.

Тутмес остановился и оглянулся. День догорал, и ярко-оранжевое солнце своим нижним краем почти касалось горизонта. Там оставалась земля, в которой Тутмес провел почти четырнадцать лет. Он чувствовал, как от этой земли в его сердце льется необыкновенный свет, как много лет назад, когда он покидал отцовский дом. Тогда его в свои объятья звали могучие зеленые холмы, а сегодня египетские пески уговаривали задержаться хоть на миг.

Тутмес не мог оставаться.

Он чувствовал угрызения совести от того, что покидал Египет в самый тяжелый его момент, что гробница Эхнатона оставалась незаконченной. Он думал и о Нефертити, и о том, как она переживает смерть супруга, которого любила больше жизни.

При мыслях о царице он грустно улыбнулся самому себе и, проводя рукой по лицу, вспомнил, что до сих пор на нем парик из овечьей шерсти. Тогда он снял его и положил на землю у своих ног, затем скользнул ладонью по коротко стриженым волосам.

– Прощай, страна моих снов, – беззвучно шевеля губами, сказал он. – Я слишком повзрослел.

И он уже хотел следовать дальше, но уловил легкое движение за правым плечом. Поспешно оглянувшись, он увидел собственную тень, далеко простирающуюся к востоку, и вновь взглянул на диск Атона, уже наполовину погрузившегося в землю и словно символизировавшего собой печальный конец своего единственного сына.

Тутмес смотрел на солнце и никак не мог найти в себе силы повернуться к нему спиной, а когда, наконец, это сделал, заметил странный багряный отблеск на земле, лежащий подле его черной тени. Может, само египетское солнце говорило с ним?