Угодный богу

Тутмес открыл глаза. Он не спал, потому что было невозможно спать стоя.

Не рассуждая и повинуясь скорее чувству самосохранения, чем внушению Мааби, так неожиданно явившейся к нему, он спрятал фляжку, медленно повернулся на восток и пошел, держась лицом к солнцу.

А Мааби в это время без сил лежала на постели в комнате, освещенной единственным факелом. Испуганный Халосет пытался привести ее в чувство.

Наконец она открыла глаза:

– Все будет хорошо, – прошептала она. – Он не вернется.

И Халосету показалось, что пламя факела замерцало в ответ на ее слова.

Египет.

Среди всех ремесел Египта это было одновременно и почитаемым, и презираемым, и окруженным страхом. Ремесло бесстрашных, окруженных вечной скорбью и смертью, – тех, кто готовил тела отошедших в мир иной к тому самому иному миру. Они всегда работали небольшой группой, потому что в жарком египетском климате требовалось действовать быстро, чтобы мертвое тело не успело испортиться. Да, любой усопший без помощи бальзамировщика быстро бы превратился в неприглядный омерзительно пахнущий предмет, в котором вскоре нашли бы приют всевозможные мухи и их личинки. И неважно, кем был при жизни покойник, какую должность он занимал и сколько золота накопил, – перед лицом смерти все были равны. Едва человек умирал, за ним незамедлительно приходили эти мрачные и немногословные люди. Они переносили его в особое помещение, называемое «навесом очищения», и там слаженно и мастерски потрошили и приводили в должный порядок то, что совсем еще недавно называлось человеком, ходило и говорило, чувствовало и выражало свое мнение, желания, недовольство и любовь…

Каждому бальзамировщику надлежало иметь самообладание и холодный разум. Впечатлительным и слабохарактерным среди них места не было. Их не интересовали личности, в чьих телах им приходилось копаться. Им платили не за сострадание (это занятие для плакальщиц). От их мастерства зависела сохранность мертвого тела и его будущее. Поэтому когда им приносили очередного умершего, они привычно раскладывали свои инструменты и приступали к работе. Но только не сегодня.

Трое бальзамировщиков, одетые в схенти, среди ночи неподвижно стояли в комнате приготовлений и молчали неизвестно сколько времени, потому что перестали его ощущать. Перед ними, вытянувшись во всю длину исполинского роста и едва помещаясь на столе, завернутое в тяжелые одежды лежало тело Эхнатона. Его лицо выражало спокойное умиротворение. Один глаз был полуоткрыт и, казалось, следил за бальзамировщиками, которые в оцепенении стояли вокруг стола, освещенного факелами, и пялились на своего фараона. Их состояние было вызвано и его внезапной смертью, и тем отношением, которое он завоевал в своем народе. Трещало пламя факелов. В углу комнаты горел очаг. Снаружи доносились стрекотания ночных насекомых. А эти трое все стояли неподвижно. В сознании каждого ремесленника, каждого бедняка Эхнатон был воплощением добра, сыном бессмертного Атона и потому никак не мог умереть смертью обычного человека. Так что же тогда лежало сейчас перед ними? Кому вздумалось сыграть с ними эту нелепую шутку, притащив сюда куклу, так похожую на их любимого властителя? Или это наваждение? Может, нужно еще немного подождать, и оно исчезнет? Каждый из присутствующих задавался множеством вопросов и не мог поверить в реальность происходящего. Они, признанные мастера своего ремесла, стояли и не знали, с чего начать. И начинать ли?

Наконец один из них, самый опытный и старший, набрал в грудь побольше воздуха, с шумом выдохнул и шагнул к столу. Первым делом он привел в порядок незакрытый глаз покойного и отдернул руки, словно боясь, что тот накажет его за такую дерзость. Но тело оставалось неподвижным и холодным и пустым, как заброшенный дом. И бальзамировщик внезапно зарыдал и шарахнулся прочь от стола, закрыв лицо руками. Остальные невольно передернули плечами. Их глаза тоже стали влажными. Рыдающий выскочил из помещения на воздух, глотнуть ночной прохлады. Он плакал, запрокинув голову вверх, смотрел на звезды, и слезы ручьями лились по щекам, стекая с подбородка на голую грудь, щекотали кожу. Он растирал их руками и, не сводя глаз с неба, шептал какие-то молитвы. Чернота неба обволакивала его, словно большое мягкое покрывало, гладила по мокрым щекам, дула в распахнутые глаза легким ветром, высушивая слезы. Небо понемногу начинало светлеть, а звезды меркнуть. Рыдания все меньше и меньше сотрясали несчастного, пока, наконец, он не вытер ладонями глаза и не нашел в себе силы вернуться в комнату приготовлений.