Угол покоя

Стоя на берегу канала и глядя вдоль вырубленного подчистую склона вниз, туда, где, дымясь, лежал Ледвилл, она воспринимала всю широту западного диапазона. Сквозь белые кучевые облака пробивалось предвечернее солнце. Подслащенная и размягченная расстоянием, музыка плыла к ним, навевая мысль о порядке, доброте, цивилизации, воскресных прогулках по зеленым лужайкам. Когда музыка ненадолго умолкала, ей поначалу слышно было только журчание воды в канале, но затем и более глубокий, более отдаленный смешанный звук – сапоги на гулких досках, ударные мельницы, голоса, громыхающие фургоны, – голос бешеной и неуемной энергии Ледвилла. Оливер представлялся ей соединенным с этим производительным ражем, она сама – союзницей музыки, а они вместе – частью чего‑то нового и сильного.

Стоя с капающим ведром и улыбаясь, Оливер смотрел на нее.

– Скажи мне правду теперь, – проговорил он. – Справишься тут, или поселим тебя в Кларендон-отеле?

– Тут, тут!

– Не боишься заскучать вдали от людей?

– У меня есть моя работа. И ты сам говоришь, это не те люди, с кем мне следует водиться.

– Мы можем ездить верхом, здесь поразительные места. Если не я, то Фрэнк или Прайси тебя сопроводит.

– Кто такой Прайси?

– Мой секретарь. Оксфорд, представляешь? Англичанин-неумеха без гроша за душой.

– Ну что ж, вполне светское общество. Сможем мы приглашать людей на вечера?

Уголки его глаз, сощуренных от горизонтально бьющего солнца, гибко морщились, словно кожа тонкой выделки. Улыбка была еле видна из‑под усов.

– Сегодня я тебя приглашаю на вечерок.

Кто знает, может быть, она покраснела, а может быть, они обменялись долгими говорящими взглядами на берегу канала, а может быть, она молча упрекнула его за неподобающие намеки, а может быть, сделалась как пьяная и побежала от него, а он пустился вдогонку по этой открытой площадке, подсвеченной, будто сцена для представления. Откуда мне знать? Высота порой странно действует на людей. Я твердо знаю одно: размолвка, возникшая утром на перевале, исчезла полностью, и они начали свою ледвиллскую жизнь в эйфорическом состоянии.

4

Даже в ледвиллской хижине она могла нежиться.

В те первые зябкие утра она лежала в своей узкой кровати и сонно смотрела сквозь ресницы на Оливера со спущенными подтяжками, присевшего на корточки у франклиновой печи в нижней рубашке и раздувавшего угли, вбросив стружек. Поглощенный растопкой, он двигался быстро и уверенно. Над темноватыми кистями рук и ниже полосы загара на шее кожа у него была очень светлая. Когда открывал входную дверь, от его дыхания шел белый густой пар, и, ощущая за него холод, она глубже зарывалась под одеяло. Несколько секунд он стоял в дверном проеме с ведром в руке – грубая, чуждая всякой идеализации фигура в светлом стальном прямоугольнике неба, – полностью приспособленный, двенадцать лет как на Западе, человек, на которого она может положиться во всем.

Дверь хлопнула, она услышала, как он бежит. Две минуты – и вернулся, толкнул дверь, она стукнула, открываясь внутрь, вода переплеснулась из ведра, когда он входил. К этому времени Сюзан уже решила, что пора проснуться.

Как она могла выглядеть, едва пробудившись? Мне она не показывалась иначе, как в безупречном виде, и я не в состоянии вообразить ее со спутанными волосами и припухшими глазами, тем более в молодости. Никаких папильоток, думаю, в 1879 году. Если завивала челку, то делала это подобием паяльника, нагретым над печью или лампой. Ночной чепчик? Возможно. Могу ради этих сокровенных секретов будуара обратиться к “Дамскому журналу Гоуди”, но не уверен, что обращусь. До каталогов компании “Сирс и Роубак”, сообщающих историку, как должна была выглядеть леди, открывающая поутру глаза, оставалось еще несколько лет. Сомневаюсь, что она выглядела скорее ангелом, чем женщиной, как показалось одному влюбленному юноше в Нью-Альмадене. Нет, не в глазах мужа и не в шесть тридцать утра. Но, может быть, даже в глазах мужа она светилась на фоне бревенчатой стены, как святая в нише. Ее розовые щеки со сна, подозреваю, розовели особенно ярко; на подушке ее живость, думаю, проявлялась не хуже, чем в гостиной. И, проснувшись, она принималась щебетать. Она разговаривала с ним, пока он стряпал.

Завтрак готовил Оливер, потому что, говорил он, незачем ей выходить на холод, когда он лучше управляется со стряпней в походных условиях. Да, лучше, она это признавала. Он мог приготовить говядину, изжарить бекон, яичницу или картошку, испечь оладьи, сварить кашу или кофе вдвое быстрее, чем она, и со вдвое меньшими усилиями. Он наловчился измельчать картошку на сковороде кромкой банки из‑под пекарского порошка. Он оберегал сгущенное молоко в банке от насекомых и грязи, затыкая два отверстия спичками. Он умел так подкинуть оладью, чтобы она перевернулась в воздухе и упала точно в центр сковородки.